ГЛАВА I

Тибурций был по — настоящему очень странный человек: в его странностях не было ничего нарочитого, и, приходя домой, он не сбрасывал их, как шляпу и перчатки; он был оригинальным в четырех стенах, без свидетелей, наедине с собой.

Но я прошу вас, не думайте, что Тибурций был просто смешон, что у него была какая‑нибудь невыносимая для всех, навязчивая мания: он не ел пауков, не играл ни на каких инструментах, никому не читал стихов; это был уравновешенный, спокойный юноша, он говорил мало, слушал еще меньше, взор его из‑под полуопущенных век, казалось, устремлен был всегда в глубь его души.

Он жил, примостившись в углу дивана, зарывшись в подушки, так же мало занятый текущими событиями, как тем, что происходит на луне. Немногие из имен существительных производили на него впечатление, и никто не был менее чувствителен к громким словам. Он нисколько не дорожил своими политическими правами и полагал, что в кабачке народ всегда свободен.

Его мысли о вещах отличались простотой; он любил безделье больше работы и предпочитал хорошее вино плохому и красивую женщину — безобразной; в естествознании он придерживался упрощенной классификации: съедобно и несъедобно. Он был до такой степени далек от человеческих забот и так рассудителен, что казался безумцем.

У него не было ни малейшей самовлюбленности, он не считал себя осью мироздания и прекрасно понимал, что земля может вертеться без его вмешательства; он ставил себя не выше акара^[1] в сыре и угря в уксусе; лицом к лицу с вечностью и бесконечностью ему просто недоставало смелости быть тщеславным; так как он иногда заглядывал в микроскоп и телескоп, то не преувеличивал значения человека; он был ростом пять футов четыре дюйма, но думал, что жители Солнца могут быть ростом в восемьсот лье.

Таков был наш друг Тибурций.

Не следует, однако, на этом основании считать, что Тибурций был лишен страстей. Под пеплом его спокойствия тлело много горячих углей. Все же никто не мог назвать его постоянной любовницы, и он не очень‑то ухаживал за женщинами. Тибурций, как почти все молодые люди нашего времени, не будучи по — настоящему поэтом или художником, прочел много романов и посмотрел много картин. Ленивый от природы, он предпочитал довольствоваться чужим мнением: он любил любовью поэта, смотрел глазами художника, знал больше портретов, чем лиц; действительность его отталкивала, и, живя среди книг и картин, он больше не воспринимал подлинной природы.

Самые известные красавицы казались ему безобразными рядом с мадоннами Рафаэля и куртизанками Тициана. Женщины в шляпах, платьях и накидках, любовником которых он мог бы стать, были вульгарны по сравнению с Лаурой Петрарки, Беатриче Данте, Гайде Байрона, Камиллой Андре Шенье; однако он не требовал идеала с крыльями из белоснежных перьев и ореолом вокруг головы; но изучение античной скульптуры, итальянских школ, знакомство с шедеврами искусства, чтение поэтов сделали его очень чувствительным к форме, и для него стало невозможным любить самую прекрасную душу на свете, если она не обладала плечами Венеры Милосской. Вот почему Тибурций ни в кого не был влюблен.

Его тяготение к красоте выражалось в бесчисленных статуэтках, гипсовых слепках, рисунках и гравюрах, покрывавших стены и загромождавших его комнату, которую обыватель счел бы весьма сомнительным обиталищем, так как здесь не было другой мебели, кроме упомянутого выше дивана да пестрых подушек, разбросанных по ковру. Так как у него не было секретов, то он обходился без секретера и не сомневался в неудобстве удобных комодов.

Тибурций мало бывал в свете не из‑за дикости, а по не- брежн0сти; он очень хорошо принимал друзей, но никогда не делал ответных визитов.

Был ли Тибурций счастлив? Нет! Но он не был несчастен, Хотя имел одно неудовлетворенное желание — одеваться в красное. Поверхностные люди обвиняли его в бесчувственности, а содержанки считали бездушным, но на самом деле у него было золотое сердце, а его жадность до красоты плотской выдавала внимательному. взгляду, как горько был он разочарован в возможности обрести мир красоты духовной. Не найдя сладостного аромата, он искал изящный флакон; он не жаловался, не сочинял элегий, не носил траурных кружевных манжет, но было ясно, что в прошлом он страдал, был обманут, а любить бездумно не хотел. Так как гораздо труднее замаскировать тело, чем душу, он предпочитал физическое совершенство; но, увы! красивое тело встречается так же редко, как красивая душа. Кроме того, Тибурций, испорченный мечтаниями романистов, живя в пленительном идеальном обществе, созданном поэтами, пресыщенный шедеврами скульптуры и живописи, обладал презрительным и высокомерным вкусом, и то, что он принимал за любовь, было только восхищением артиста. Он обнаруживал, что линии тела его любовницы несовершенны, и даже не подозревал, что женщина для него — только натурщица.

Однажды, выкурив свой кальян, полюбовавшись триптихом «Леды» Корреджо в сетчатой рамке, повертев в руке последнюю статуэтку Прадье^[2], взяв левую ногу правой рукой и правую левой, положив пятки на край камина и исчерпав тем самым все свои возможности развлечься, Тибурций вынужден был признаться самому себе, что он не знает, куда ему деваться, и что серая паутина скуки сползает со стен его комнаты, покрытой пылью дремоты.

Он спросил, сколько времени, ему ответили, что теперь без четверти час; это ему показалось окончательным и бесповоротным. Он оделся и принялся бродить по улицам; по дороге он понял, что у него в сердце пусто и ему необходимо «закрутить любовь», как говорят на парижском арго.

Приняв это похвальное решение, он задал себе такие вопросы: «Полюблю ли я смуглую испанку с густыми бровями и волосами как смоль? Или итальянку с классическими чертами лица, у которой из‑под янтарных век сверкает пламенный взгляд? Или хрупкую француженку с носиком Роксоланы^[3] и кукольной ножкой? Или рыжую еврейку с кожей, голубеющей, как небо, и зелеными глазами? Или негритянку, черную как ночь и лоснящуюся как новая бронза? Будет ли моя любовь блондинкой или брюнеткой? Вот в чем огромное затруднение».

Погруженный в эти мысли, он шел опустив голову и вдруг натолкнулся на что‑то твердое: оно отскочило назад, испустив ужасное ругательство. Это «что‑то» был один из его друзей- художников: они оба входили в музей. Художник, большой поклонник Рубенса, останавливался преимущественно перед полотнами нидерландского Микеланджело, чрезвычайно заразительно и пламенно выражая свое восхищение. Тибурций, пресыщенный греческими линиями, римскими контурами, рыжеватыми тонами итальянских