что на них за это сердится господь бог; и все это говорилось таким ласковым и проникновенным голосом, так правдиво, что самые опытные женщины обманулись бы. Увы, 65, мое сходство с Магдалиной на картине разжигало ваше воображение и наделяло вай этим искусственным красноречием; она отвечала вам моими устами; я давала ей жизнь, которой у нее нет, и нужна была вам для того, чтобы иллюзия стала полнее. Но если вы получили хоть несколько мгновений счастья, я прощаю вам то, что вы заставили меня играть эту роль. В конце концов, вы не виноваты, что не умеете любить, что вас манит только невозможнее и вы не хотите того, чего можете достичь. Вы самонадеянны, как влюбленный, но обманываетесь в самом себе: вы никогда не будете любить. Вам нужно совершенство, идеал и поэзия, а всего этого не существует. Вместо того чтобы любить женщину за любовь к вам, быть ей благодарным за преданность, за дар ее души, вы все время думаете, похожа ли она на гипсовую Венеру, стоящую у вас в кабинете. Горе ей, если линия ее лба не соответствует желанным очертаниям. Вас волнует гладкость ее кожи, оттенок волос, тонкость запястий и лодыжек, но к сердцу ее вы равнодушны. Вы не влюбленный, мой бедный Тибурций, вы всего- навсего художник. То, что вы приняли за страсть, было только восхищением формой и красотой; вы влюблены в талант Рубенса, а не в Магдалину. Неосознанное призвание художника смутно шевелится в вас и вызывает беспорядочные порывы, над которыми вы не властны. Отсюда все извращения вашей фантазии. Я поняла это потому, что я вас люблю. Гений женщин — в любви, их ум не поглощен эгоистическим созерцанием! С тех пор как я здесь, я пересмотрела ваши книги, перечитала ваших поэтов, я сделалась почти ученой. Повязка слетела с моих глаз. Я постигла много такого, о чем не подозревала. И поэтому я могу Яс'но читать в вашем сердце. Вы когда‑то рисовали, возьмитесь снова за кисть. Вы запечатлеете свои мечты на полотне, и все ваши бурные переживания утихнут сами собой. Если я не смогла стать вашей возлюбленной, то, по крайней мере, буду вашей натурщицей.
Она позвонила и велела слуге принести мольберт, полотно, краски и кисти. Когда слуга все приготовил, целомудренная девушка с великолепным бесстыдством сбросила с себя одежды и, приподняв волосы, как Афродита, выходящая из моря, выпрямилась, освещенная сияющим лучом солнца.
— Разве я хуже вашей Венеры Милосской? — спросила она с очаровательной гримаской.
Через два часа с полотна глядела почти живая голова, в восемь дней все было кончено. Разумеется, картина отнюдь не была совершенством, но тонкое чувство изящества, чистота линий, исключительная мягкость тона, благородная простота композиции делали ее примечательной, особенно для знатоков. Стройная белая светловолосая фигурка, легко выделяясь на лазури неба и моря, являясь миру обнаженной и улыбающейся, сохраняла отблеск античной поэзии и вызывала в памяти цветущие времена греческой скульптуры.
Тибурций больше не вспоминал об антверпенской Магдалине.
— Ну как, — сказала Гретхен, — вы довольны вашей натурщицей?
— Когда назначить церковное оглашение? — ответил Тибурций.
— Я буду женой великого художника, — сказала она, бросившись на шею своему любовнику, — но не забудьте, милостивый государь, что это я открыла ваш талант. Нашел этот алмаз не кто иной, как я, маленькая Г ретхен с улицы Кипдорп