коктейли для них были обычным делом. Годами они выпивали один, два… ну, может быть, три бокала перед ужином, и еще стаканчик перед сном. Вечером перед праздниками они иногда позволяли себе лишку, порой даже перебирали. Но выпивка никогда не казалась ему проблемой — разве что в смысле расходов, а их непросто было позволить, когда появились дети. Только когда фирма перевела его в Нью-Йорк, Мартин понял, что жена пьет слишком много. Она прикладывалась к бутылке, заметил он, целый день.

Осознав проблему, он пытался понять ее истоки. Переезд из Алабамы в Нью-Йорк плохо повлиял на Эмили; ей было уютно в праздности южного городка, с большой семьей и друзьями детства, а к жестким и одиноким нравам севера привыкнуть не удалось. Забота о детях и домашние хлопоты были ей в тягость. Скучая по своему алабамскому Парижу, в этом пригороде она не завела друзей. Читала только журналы и детективы. Душевную пустоту заполнили искушения выпивки.

Обнаружив эту слабость, он стал смотреть на жену другими глазами. Он заметил приступы необъяснимой раздражительности, порой в пьяном запале она впадала в недостойную ярость. Он открыл в Эмили подспудную грубость, которая противоречила ее природной скромности. Она лгала о своем пьянстве, обманывая его с неожиданной изворотливостью.

Потом произошел несчастный случай. Примерно год назад, возвращаясь вечером с работы, он услышал крики из детской. Он увидел, что Эмили держит младенца, мокрого и голого после купания. Она уронила девочку, хрупкая, такая хрупкая головка ударилась о край стола, по тонким волоскам струилась кровь. Пьяная Эмили рыдала. И, баюкая раненого ребенка, столь бесконечно драгоценного в эту секунду, Мартин представил, какой кошмар ожидает их в будущем.

На следующий день Марианна чувствовала себя хорошо. Эмили поклялась, что никогда больше не притронется к выпивке, и несколько недель ходила трезвой, холодной и удрученной. Затем постепенно начала снова — нет, не виски, не джин, а изрядные дозы пива, шерри или иностранных напитков; однажды он наткнулся на шляпную картонку с бутылками из-под ментолового ликера. Мартин нашел надежную служанку, и она ловко управлялась с хозяйством. Вирджи тоже была из Алабамы, и Мартин так и не решился сказать Эмили, сколько принято платить прислуге в Нью-Йорке. Пьянство Эмили теперь хранилось в полной тайне — она выпивала до того, как он возвращался домой. Последствия обычно бывали почти неуловимы — неуверенность движений или мешки под глазами. Крайности, вроде бутерброда с перцем, были редки, и Мартину не стоило волноваться, когда дома была Вирджи. Но все же беспокойство не исчезало никогда — предчувствие неведомой катастрофы не отпускало ни на минуту.

— Марианна! — позвал Мартин: одно воспоминание о том случае требовало уверенности. Девочка, невредимая, но не менее дорогая ему, вошла вместе с братом на кухню. Мартин продолжал готовить. Он открыл банку супа, положил на сковородку две отбивные. Затем сел за стол, посадил Марианну на колени и стал играть с нею в лошадку. Энди глядел на них, раскачивая зуб, шатавшийся уже целую неделю.

— Энди-сладкоежка, — позвал Мартин. — Что, эта тварь все еще у тебя во рту? Иди-ка сюда, папа посмотрит.

— У меня есть веревочка, и я его выдерну. — Мальчик вынул из кармана спутанную нитку. — Вирджи сказала привязать ее к зубу, а другим концом к дверной ручке и шмякнуть дверью.

Мартин достал чистый носовой платок и осторожно потрогал зуб.

— Сегодня вечером этот зуб вывалится у Энди изо рта. Иначе, боюсь, у нас в семье появится зубное дерево.

— Что?

— Зубное дерево. Ты будешь есть и проглотишь зубик. И он пустит у бедного Энди в животе корни, а потом вырастет зубное дерево с маленькими острыми зубками вместо листьев.

— Да ну, папа, — Энди крепко ухватил зуб перепачканными пальцами. — Нетути таких деревьев, не видал я таких.

— Таких деревьев нет, я таких не видел.

Неожиданно Мартин напрягся. По лестнице спускалась Эмили. С внутренним трепетом обняв сына, он прислушивался к неуверенным шагам. Когда она вошла, по движениям и угрюмому лицу Мартин понял, что она опять прикладывалась. Эмили начала шарить по ящикам и накрывать на стол.

— «В таком состоянии»! — У нее заплетался язык. — Вот как ты со мной разговариваешь. Не думай, что я забыла. Я помню все гадости, которые ты сказал. Не воображай, что я забыла.

— Эмили, — взмолился он. — Дети…

— Вот именно — дети! Думаешь, я не вижу твоих грязных уловок. Спустился сюда, и детей против меня настраиваешь. Не воображай, что я ничего не вижу и не понимаю.

— Эмили! Прошу тебя, иди наверх.

— Ага, а ты тут будешь настраивать моих детей… моих собственных детей… — Две большие слезы быстро сползли по ее щекам. — Настраивать моего мальчика, моего Энди, против матери.

В пьяном порыве Эмили рухнула на колени перед испуганным ребенком. Схватив его за плечи, она удержала равновесие.

— Энди мой, ты ведь не будешь слушать вранье твоего отца? Не будешь верить? Скажи, что тебе говорил отец, когда я была наверху? — Смущенный, мальчик взглянул на отца. — Скажи мне. Мама хочет знать.

— О зубном дереве.

— Что?

Ребенок повторил, и она откликнулась с ужасом недоумения:

— О зубном дереве! — Она покачнулась, и крепче схватила ребенка за плечи. — Я не понимаю, о чем ты говоришь. Но, послушай, Энди, с мамой ведь все в порядке, правда? — По ее лицу текли слезы, и перепуганный Энди отстранился. Схватившись за край стола, Эмили поднялась.

— Вот видишь! Ты настроил против меня моего ребенка.

Марианна заплакала, и Мартин взял ее на руки.

— Ладно, своего ребенка можешь забрать. Ты с самого начала показывал, кто тебе дороже. Я не против, но, по крайней мере, оставь мне моего мальчика.

Энди пробрался поближе к отцу и тронул его за ногу.

— Папа, — жалобно позвал он.

Мартин подвел детей к лестнице.

— Энди, возьми Марианну, папа скоро к вам придет.

— А как же мама? — шепотом спросил мальчик.

— С мамой все хорошо. Не волнуйся.

Эмили всхлипывала за кухонным столом, уткнувшись лицом в локоть. Мартин налил кофе и поставил чашку перед ней. От ее прерывистых рыданий ему становилось не по себе; такие всплески чувств, что бы их ни вызывало, трогали его. Сам того не желая, он погладил ее темные волосы.

— Сядь и поешь супа. — Она подняла на него невинный умоляющий взгляд. То ли от того, что мальчик отстранился от нее, то ли от прикосновения Мартина ее настроение изменилось.

— Ма-мартин, — всхлипнула она. — Мне так стыдно.

— Ешь суп.

Повинуясь, она стала глотать суп, сдерживая рыдания. Выпив вторую чашку, она, не сопротивляясь, поднялась за ним в