Голдстоун Герберт Виртуоз

— Сэр?

— Да, Ролло?

Маэстро продолжал играть, не отрывая глаз от клавишей рояля.

— Сэр, не могли бы вы объяснить устройство этой машины?

Маэстро оборвал музыку, его худое тело чуть обмякло, а длинные гибкие пальцы взмыли над клавиатурой.

— Машины? — Он повернулся и улыбнулся роботу. — Ты имеешь в виду рояль, Ролли?

— Да, эту машину, которая издает странные звуки. Мне хотелось бы знать, как она работает и каково ее назначение. Об этой машине нет данных в моей памяти.

Маэстро закурил сигарету. Делал он это всегда без посторонней помощи. Когда два дня назад Ролло привезли в дом, маэстро перво-наперво приказал ему забыть, что он может подносить огонь к сигаретам.

— Я бы, конечно, не стал называть рояль машиной, — улыбнулся маэстро, впрочем, с технической точки зрения ты прав. Действительно, рояль — это машина, предназначенная для звуков различной высоты и тона. Рояль может издавать как одиночные звуки, так и группы звуков одновременно.

— Это мне известно. Я осматривал машину, — ответил Ролло своим медным баритоном, при звуке которого у маэстро уже больше не бегали мурашки по спине. — Внутри рояля по струнам различной тонкости и степени натяжения ударяют покрытые войлоком молоточки, которые приводятся в действие горизонтальными рычагами.

— Какое, однако, хладнокровное описание одного из благороднейших творений человечества! — сухо заметил маэстро. — Так ты и Моцарта и Шопена превратишь в самых обыкновенных инженеров.

— Моцарта? Шопена? В ячейках моей памяти нет таких терминов.

— Да, их нет в твоей памяти, Ролло, — тихо сказал маэстро. — Моцарт и Шопен писали музыку не для вакуумных ламп, предохранителей и медных проводов. Они писали для человека, для плоти, крови и слез человека…

— Не понимаю, — прогудел Ролло.

— Видишь ли, — ответил маэстро, — это были два великих человека, которые сочиняли музыку, или, другими словами, составляли последовательности нотных знаков, то есть различных звуков, создаваемых роялем или другими инструментами. Эти звуки, так сказать, объединены между собой, упорядочены с математической точностью… — Маэстро всплеснул руками. — Никогда бы не подумал, — засмеялся он, — что в один прекрасный день мне придется так усердно, но, увы, тщетно объяснять роботу, что такое музыка!

— Музыка?

— Да, Ролло. Звуки, которые издает эта машина и некоторые другие машины подобного типа, называются музыкой.

— А каково назначение музыки, сэр?

— Назначение? — Маэстро сломал недокуренную сигарету в пепельнице. Потом повернулся к великолепному роялю и приподнял руки. — Слушай, Ролло.

Его быстрые пальцы скользнули по клавишам и принялись плести начальные узоры «Лунного света» — легкие и тонкие, как паутинка. Ролло стоял, не двигаясь, флюоресцентный свет от под-ставки для нот освещал громаду его фигуры голубоватым фиолетовым сиянием.

Маэстро уронил руки с клавишей, и высокий аккорд нехотя растаял в тишине.

— Клод Дебюсси, — сказал маэстро. — Один из механиков давно прошедшей эры. Эту последовательность звуков он изобрел много лет назад. Ну, что ты о ней скажешь?

Ролло ответил не сразу.

— Это хорошо слаженные между собой звуки, — наконец прогудел он, — они не режут мой слух, как некоторые другие.

Маэстро засмеялся:

— Ролло, ты, наверное, и не подозреваешь, что ты прекрасный музыкальный критик. Хорошо слаженные звуки, которые не режут слух… Великолепно! Эти слова нужно выгравировать над входом в концертные залы.

— Сэр!

— Да, Ролло?

— Эти листы бумаги, которые вы кладете перед собой на рояле, — это план? Он показывает, какие звуки и в каком порядке должны прозвучать на рояле?

— Да. Каждый звук мы обозначаем нотой, а сочетания нот называем аккордами.

— Значит, каждая точка обозначает звук, который нужно получить?

— Совершенно верно, мой металлический человек.

Ролло на мгновение охватило какое-то странное чувство, внутри загадочного шара закрутились бесчисленные колесики.

— Сэр, я справился в ячейках моей памяти и не обнаружил там запретительных приказов, касающихся музыки. Поэтому, сэр, я хотел бы с вашей помощью научиться играть на рояле. Я прошу вас разъяснить мне соотношение между точками на бумаге и клавишами на рояле.

По лицу маэстро медленно поползла улыбка.

— Решено! — воскликнул он. — Прошло много лет с тех пор, как я стал заниматься с учениками и поседел, но мне кажется, что ты, Ролло, будешь самым необыкновенным из всех моих учеников. Подумать только — вдохнуть музыку в металл, в машину! Я с радостью принимаю твой вызов.

Он дотронулся до холодной руки робота, в которой угадывалась страшная сила.

— Сядь здесь, мой робот. Или Бетховен перевернется в своей могиле, или мы перевернем историю музыки.

Через час маэстро зевнул и посмотрел на часы.

— Поздно, а мои старые глаза не в пример твоим устают. Я пошел спать, сказал он. — Запри дверь и выключи везде свет.

Ролло поднялся со стула.

— Хорошо, сэр, — прогудел он. — Сэр, у меня к вам просьба.

— Чем могу быть полезен, мой великий ученик?

— Сэр, разрешите мне поиграть на рояле ночью. Я буду играть очень тихо.

— Ночью? — маэстро улыбнулся. — Прости, Ролло. Я никак не могу привыкнуть к мысли, что для тебя сон ничего не значит.

Он в нерешительности потер подбородок.

— Что ж, наверное, хороший учитель не должен препятствовать рвению ученика. Ладно, Ролло, я согласен, но, пожалуйста, будь внимателен, — и он провел по полированной крышке рояля. — Этот рояль и я уже столько лет вместе. Я не хотел бы, чтобы ты выбил ему все зубы своими молотками. Итак, осторожность, мой друг, и еще раз осторожность.

— Хорошо, сэр.

Когда маэстро засыпал, на его губах играла легкая улыбка; в полудреме он слышал, как в студии Ролло издавал на рояле осторожные, робкие звуки. Потом над ним сомкнулась белая пелена, и он очутился в том мире, где реальность похожа на мечту, а мечта похожа на реальность. Вокруг него скользили пушистые мягкие облака, и внезапно сквозь его сознание упругими волнами поплыли, зажурчали звуки. Что это? Пелена слегка расступилась, он погрузился в темно-красный бархатный цвет, и музыка, волшебная музыка бушевала над его головой…

Маэстро вскочил с постели, отбросил одеяло. Он сидел на краю кровати и слушал. Потом нащупал в темноте халат, сунул ноги в туфли и пробрался к двери в студию. Он стоял там, худой, такой хрупкий в складках своего халата, и его била непроизвольная дрожь.

Свет, падавший от подставки для нот, выхватывал крошечный островок в коричневой темноте студии. Ролло