что были моменты, когда дело доходило чуть ли не до стрельбы из револьверов.

Фракция меньшевиков стояла на позиции подчинения ультиматуму. Оружие должно быть возвращено. В противном случае на Нахаловку обрушатся неотвратимые бедствия. Нахаловка будет залита кровью; начнутся массовые аресты, репрессии. Демократии грозит величайшая опасность. Вооруженное выступление, которого добиваются большевики, все равно обречено на неудачу. Это может привести к разгрому революции вообще. Власти не остановятся ни перед чем, чтобы раздавить восставших. Против могущества вооруженной силы властей рабочим не устоять. Пока не поздно, оружие надо сложить… послать делегацию и объяснить инцидент недоразумением.

Так говорили представители фракции меньшевиков. И едва только умолкали последние слова ораторов, как в аудитории поднимался неистовый шум:

— Что? Сдать оружие? Никогда! Рабочие без боя не выпустят берданки из своих рук.

Неизвестно, как долго продолжались бы все эти споры, если бы у места, предназначенного для ораторов, внезапно не появился человек с бледным, худым лицом и горящими глазами. Его рука простерлась к собранию. Он выждал, когда затих шум, и затем громко произнес:

— Стало известно, товарищи, что сюда направляется казачья сотня. Готовы ли мы к бою, к обороне?

Все сидели и молчали. Собрание было смущено этим неожиданным известием.

— Тут нам хотят доказать бессмысленность вооруженного восстания рабочих, — продолжал человек. — Я спрашиваю у тех, кто стоит за повиновение начальству: — может быть, вы прикажете и революцию отменить? Может быть, лучше пойти на поклон к наместнику и раскаяться в своих грехах? Он простит нас и великодушно отпустит по домам… Согласны? Пусть тысячи рабочих томятся в тюрьмах, пусть полиция производит ночные налеты на рабочие кварталы, пусть все Закавказье, вся Россия задыхается под кровавой пятой жандармерии, пусть дети рабочих пухнут от голода и матери плачут по угнанным на каторгу сыновьям! Пусть! Мы будем созерцать все это спокойно!

…Этого не будет… Берданки останутся в руках рабочих, и все мы, вместе с ними — или победим или умрем. Пусть узнают жандармы, что они не могут запугать нас ничем. Мы не дрогнем перед их штыками и докажем, что безнаказанно угнетать мы себя не дадим. Берданки — наше достояние. Отдать их — это значит самим себе вырыть могилу. А если кто-нибудь думает иначе, то пусть идет домой и спит спокойно. Мы и без него в состоянии показать врагу силу рабочего класса!

Последние слова оратора потонули в громе аплодисментов и криков.

— Камо, правильно! Так их, Камо!

Фракция меньшевиков молчала, и это молчание нарушил председатель собрания.

— Очевидно, товарищи, — сказал он, — нам придется сражаться если не сегодня, то завтра, если не завтра, то через месяц или через год. Вооруженное столкновение неизбежно — лучше его начать сейчас. Иначе нашу уступку в выдаче берданок могут истолковать во дворце как капитуляцию, как сдачу на милость победителя, а это грозит слишком тяжелыми для нас последствиями.

Собрание слушало, затаив дыхание. Председатель, вероятно, продолжал бы свою речь, но в эту минуту в дверях появилась группа вооруженных рабочих. Тот, кто вошел первым, пробрался к столу президиума и, поставив ружье у ног, громко сказал:

— Товарищи, казаки двигаются. Рабочие требуют вас на фронт. Они решили не сдавать оружия и защищаться до конца. Время не ждет.

По предложению рабочих тут же был выбран боевой штаб. Собрание закрылось само собой, и участники его разошлись.

В это время казачья сотня уже подходила к Нахаловке.

Разбившись на дружины, вооруженные рабочие заняли подступы к слободке.

Камо руководил операциями отряда в сто человек. Ему поручено было защищать один из самых опасных участков фронта. Бойцы залегли в цепи в ожидании противника. У всех было такое настроение, будто они готовились не к кровавому столкновению, не к приближению смерти, а к какой-то веселой игре. Многие шутили, смеялись.

Но вдруг по всем дружинам пронеслось тревожное, жесткое слово:

— Казаки…

Дула ружей направились в ту сторону, откуда ленивой и осторожной поступью двигались, поднимая пыль, всадники.

Камо все время беспокоила мысль о том, что одна из сторон Нахаловки остается никем не защищенной. Там, правда, подступы имеют естественное препятствие — гору. Все силы брошены в наиболее доступные для противника места. Но Камо все время казалось, что неприятель может появиться и со стороны горы.

Где-то вдали тишину прорезали выстрелы. Это стреляли по движущимся казакам. Среди них, казалось, была какая-то неуверенность. Они остановились, по-видимому, ожидая дальнейших приказаний начальства. Вот они тронули лошадей и медленным шагом двинулись в сторону позиций. Их встретили залпами.

Камо поднял из цепи десять человек.

— За мной, товарищи, к горе… быстро…

Он бежал, спотыкаясь о кочки, туда, где осталась незащищенная позиция. За ним, взяв берданки наперевес, спешили десять рабочих. Вот они у подножия горы. Они карабкаются по горе… взобрались на вершину. Внизу — выстрелы и крики «ура». Там идет бой…

Камо хотел взглянуть вниз, но в ту же минуту, прямо в лицо ему двинулась лошадиная морда. Он увидел печально-испуганные глаза лошади, услышал храп. Что-то загрохотало, завыло, ринулось на него тяжелой, темной массой и сбило с ног. Он ударился лицом о землю. Совсем близко — выстрелы. Почему такие громкие, такие оглушительные выстрелы, будто из орудия?

Камо быстро поднялся и приложил к плечу ложе берданки. Его глаза остановились на казаке. Он прицелился и выстрелил. В то же мгновение казак ткнулся лицом в гриву лошади. Она взметнулась и помчалась в сторону. Всадник свалился. Камо побежал, но споткнулся о чье-то недвижно лежавшее тело и упал. Что-то со свистом мелькнуло мимо, и Камо почувствовал удар в затылок. Одно мгновение ему показалось, что он теряет сознание, но он сделал над собой усилие и поднялся. Кровь горячими струями текла по лицу; он ощущал ее на шее, за воротником. И вот он скорее почувствовал, чем увидел и осознал, что его окружили, за него уцепились чьи-то руки. Он — в плену…

Восемь конных казаков, окружив его тесным кольцом, повели в управление. Когда его уводили, один смертельно раненый с трудом приподнялся на руки, устремил догорающие глаза на пленного и простонал:

— Прощай, Камо… Мы еще увидимся.

Казачий вахмистр вздрогнул и пристально взглянул на пленного. Потом близко наклонился к нему и с суровым удивлением спросил: