Елизавета Полонская. Стихотворения и поэмы

Жизнь и стихи Серапионовой сестры Елизаветы Полонской. Вступительная статья Бориса Фрезинского

Елизавета Полонская прожила тревожную жизнь, лишь непродолжительный интервал которой приходился на пору внутренней свободы и раскованности, когда и писались ее лучшие стихи, хотя житейски это были нелегкие годы. Потом удачи посещали ее нечасто, но, безусловно, посещали. Последняя ее книга издана в 1966 году^[1] (тощенькое «Избранное», в которое из старых стихов не вошло ничего прежде не публиковавшегося и лишь немногое из опубликованного). Но отбирала стихи все-таки она сама, а впервые напечатанное автобиографическое предисловие цензура всерьез корежить не стала.

Посмертно крохи стихов Полонской появлялись в периодике крайне редко и всегда куце. Компактную подборку избранных стихов на рубеже 1990-х собрал для «Библиотеки поэта» ее сын: готовился коллективный сборник поэтов 1920-х годов, но издание, увы, не состоялось.

В самое последнее время первое издание большого тома воспоминаний Полонской^[2] и несколько публикаций ее прежде не печатавшихся стихов^[3] снова привлекли внимание к ее имени и сделали актуальным издание полноценного избранного ее поэзии.

1. Лодзь — Берлин — Петербург — Париж (1890–1914)

Елизавета Григорьевна Полонская (урожд. Мовшенсон; 1890–1969) родилась в Варшаве (тогда Российская империя). Ее отец был родом из Двинска (теперь Латвия), мать родилась в Белостоке (теперь Польша); в Польшу семью забросила работа отца — инженера-строителя железных дорог. Первые 16 лет жизни Лизы прошли главным образом в Лодзи. Родным языком Лизы был русский — в семье говорили исключительно на нем, а в гимназии, кроме русского, изучались французский и (сообразно национальному составу гимназисток) немецкий, идиш и польский языки. Интерес к поэзии (русской, немецкой, французской) Лизе был прочно привит матерью с детства, при том что она всегда и во всем оставалась очень независимым ребенком.

Некрасов и читавшийся по-немецки Гейне — вот поэты, любимые ею с тех пор всю жизнь. Такое представление о своих молодых поэтических предпочтениях со временем прочно укоренилось в ее памяти, хотя еще в 1926-м она помнила и об иных симпатиях (да и антипатиях) юных лет. Вот два литературных свидетельства из ее автобиографического текста 1926 года. Первое относится к 1903 году: упомянув раннее увлечение Библией, Полонская продолжает: «И до сих пор изо всех книг я предпочитаю Библию. Когда мне исполнилось тринадцать лет, мама пробовала приучить меня к Белинскому, но я его возненавидела. В тринадцать лет я впервые стала думать. Ощущение мысли у меня было почти физическое, и я его никогда не забуду»^[4]. Второе — к 1905–1906 годам: «Стихов я еще не писала. Презирала Пушкина и Лермонтова и выше всего на свете превозносила Надсона. Я повезла его с собою в Берлин и пропагандировала среди немцев. Я пыталась убедить в его отличных качествах моего двоюродного брата Артура <Закгейма>. Но Артур только что сделался доктором философии Гейдельдельбергского университета и предпочитал Гете. Мы вместе читали Фауста, и к стыду моему должна признаться, что не уступала, отстаивала Надсона». В этой любви к Надсону сказывалось многое, и в ней Лиза была отнюдь не одинока (достаточно вспомнить Чехова), но все-таки именно народнические идеалы и симпатии матери, учившейся в Петербурге на Бестужевских курсах, стали теми дрожжами, на которых позже взошли в равной мере как устойчивая Лизина любовь к Некрасову, так и серьезный интерес к революционному подполью. Что касается стихов Гейне, популярность которого в среде тогдашней российской интеллигенции была исключительно высока, то Лизину любовь к ним породили и природная ее ироничность, и возможность запросто читать их в оригинале.

С трудами Маркса Лизу познакомил социал-демократический кружок все в том же Берлине, куда в конце 1905 года ее семья переехала, опасаясь послереволюционных погромов, А в конце 1906 года Мовшенсоны перебрались в Петербурге и поселились там навсегда. В Петербурге Лиза закончила две школы — одна называлась частной гимназией Хитрово и дала ей аттестат, другой стало социал-демократическое подполье: руководство кружком для рабочих, обязанности технического секретаря подрайона за Невской заставой, доставка подпольной литературы из Финляндии, общение с такими социал-демократами (большевиками), как Л. Каменев, Г. Зиновьев, сестра Ленина А. Елизарова.

И все-таки железным солдатом партии Лиза не стала — она была для этого достаточно умна, образованна и саркастична.

Когда в сентябре 1908 года замаячил арест, родители Лизы от греха подальше отправили ее в Париж, где жили их дальние родственники. Она устремилась туда не из-за родственников, а, скорее, из-за возможности получить хорошее образование (с самого детства родители четко ориентировали ее на медицину считая: только профессия врача может дать в России независимость женщине). И хотя с детства ее занимала литература, в Париже Лиза сразу же записалась на медицинский факультет Сорбонны. Не меньше ее манила и тамошняя русская социал-демократическая колония — центр тогдашней левой эмиграции из России (в советскую пору полагалось писать: ей не терпелось увидеть Ленина — что ж, не скажу, что это была стопроцентная неправда). В Париже Лиза вошла в группу содействия большевикам, еженедельно собиравшуюся в кафе на авеню д’Орлеан. Среди постоянных посетителей этих собраний были жившие тогда в Париже Ленин, Луначарский и знакомые ей по Питеру Каменев и Зиновьев. Там же в начале 1909 года она познакомилась с юным московским большевиком-эмигрантом Ильей Эренбургом. Их пылкий роман имел прямое отношение к увлечению поэзией и, в итоге, к их собственным стихам. Вот еще одно свидетельство 1926 года, относящееся именно к 1909-му: «С Эренбургом вместе мы издавали два юмористических русских журнала “Тихое семейство” и “Бывшие люди”^[5] <…> Наконец-то я начала писать стихи. Это были стихи юмористические. Но так продолжалось недолго. В большевистской группе был эмигрант, профессиональный работник откуда-то с Волги, бывший актер Виталий <А. Я. Елькин — Б. Ф.>.

Он недурно декламировал (для актера), был замечательным рассказчиком и имел ум иронический. От него я в первый раз услышала о существовании новой поэзии — он читал Бальмонта ”Чайку” и “Лебеди”. Эти было для меня откровением поэзии. Часами мы шатались по набережным Сены — он, Эренбург и я — и вслух читали стихи. Это был запой, стихотворное сумасшествие, шаманство. За Бальмонтом последовали Брюсов и