к запертым дверям, где раньше жили технички, постучал.

Странно, но сердце билось неровно: отчего-то мне показалось, что откроет ученица Анны Николаевны Нюра. Та самая, которая заваривала нам сосновую хвою в эмалированном ведре и топила свои бесчисленные печки. Но, конечно, эта надежда оказалась наивной — ведь столько лет прошло, — и на пороге появилась другая, совсем незнакомая мне женщина, правда, одетая бедно, как в те давние военные времена — в неновую телогрейку, в валенках с галошами, на голове темный платок.

Я сказал, что когда-то тут учился, и спросил, не знает ли она, случаем, что-нибудь про учительницу мою Анну Николаевну — жива ли она?

Женщина оказалась сведущей, обрадовала сразу, что учительница жива, хотя и очень старенькая теперь, и что жива также Фаина Васильевна, но если она не знает, где находится Анна Николаевна, то к Фаине Васильевне идти надо так-то и так-то: три квартала прямо, упрешься в большой дом, подъезд со ступеньками, третий этаж, первая дверь по праву руку.

Подобные разъяснения действуют и по сей день в нашем старом городке, и я, поклонившись, двинулся к цели, повторяя про себя объясненный маршрут.

Чудеса! Я быстро нашел Фаину Васильевну, и странное дело — она ничуть не удивилась ни моему явлению, ни просьбе сводить меня к Анне Николаевне, словно вот сидела тут в своей светелке, куда я только на минуту и заглянул, и ждала, когда же я, наконец, приду и почему так долго не появлялся.

Я помог старушке надеть ее повытертое пальтецо, и мы двинулись морозной улицей, а Фаина Васильевна принялась расспрашивать меня про мое житье-бытье.

Мне все хотелось понять, помнит ли директор школы такого ученика, как я, как Вовка Крошкин или Нинка Правдина, и, удивительное дело, не только про них, но и про тех, о ком я уже забыл, она рассказывала с толком и в деталях.

Потом мы подошли к дому из серого невзрачного кирпича, я пропустил Фаину Васильевну в подъезд, — а был зимний вечер, помнится, на улице уже совсем стемнело, и тут в подъезде погас свет. Мы посмеялись над мелкой неурядицей, проводница моя предложила следовать за ней на ощупь, и наконец мы вползли на нужный этаж.

На стук дверь сразу распахнулась, нас встретила приветливая седая женщина одних, наверное, с Фаиной Васильевной лет, моя провожатая объяснила, в чем дело, я разделся, шагнул вперед и — о, Господи! — очутился в моем военном классе.

Моя милая учительница сидела на диване, и перед ней горела свеча. Анна Николаевна улыбалась, а когда я сказал свою фамилию, назвала меня по имени:

— Коля!

Ей-богу, я не помню, о чем мы говорили. Многое помню, а вот этого последнего разговора не помню, только отдельные фразы.

Меня свеча заколдовала.

Конечно, я понимал, что уже взрослый и дело происходит не в школе, — но не понимал. Движения мои стали тягучими, медленными, мысли ворочались еле-еле, и я никак не походил на себя: что-то вроде гипноза вязало меня, мои слова, мои движения.

Я только смотрел. Просто смотрел.

Никак не мог насмотреться.

Анна Николаевна сидела на диване, укутавшись во все тот же старый платок, и все то же строгое платьице с белым отложным воротничком было на ней. Да и сама она была все той же — сухонькой старушкой с волосами, зачесанными на пробор.

Конечно, я понимал, что она постарела, я слышал ее слова про сломанную ногу — поэтому она не может вставать, ее воспоминания про наш класс и Вовку Крошкина, но это, как ни странно, обходило меня, облетало, как незначительное, не самое важное, — хотя зачем же я сюда пришел, если не услышать слова учительницы?

Меня потрясало мое зрение. Я видел свечу, лицо учительницы, и эта сцена опрокидывала меня сквозь время в мое ушедшее детство.

Я сидел опять на уроке, не смея пикнуть, как мышонок. Кажется, даже мое дыхание замедлилось.

В какой-то миг я все же очнулся — ненадолго. Я спросил слабым детским голосом, помнит ли Анна Николаевна, как покупала нам витамин С в аптеке на деньги от ордена Ленина? Как потом продала свою Нефертити?

Она не помнила! Только про камею сказала, что да, такая у нее была давным-давно, подарок ее родителей по случаю окончания педагогического училища, но потом куда-то подевалась.

Я спросил ее про сосновую хвою.

И снова она не помнила!

Тогда я просил ее про Вовкиного брата Степу, почтальонку Риту и как она сама сказала матери о гибели сына. А та ее утешала.

Учительница молчала.

Смотрела на меня каким-то нездешним взглядом и молчала. Думала о чем-то своем и видела, похоже, го, что я, допытывающий о подробностях ее жизни, видеть не мог.

Наконец спросила:

— А знаешь, от чего я по ночам с испугом просыпаюсь?

Я молчал.

— От страха, что не успела проверить ваши тетрадки. А уже звонок на урок.

Что-то, наверное, и во мне прозвенело. Я поднялся, пора уходить.

Поцеловал учительницу. Поцеловал ей руку. Пожелал здоровья — банальные, сухие слова. Оделся, пошел к двери. Там обернулся.

И снова окунулся в войну, в холодные зимние утра, в класс, где горят свечки и коптилки.

«Прощайте, Анна Николаевна, — подумал я, кланяясь ей с порога. — Теперь уже навсегда».

И она тоже попрощалась со мной. Странной фразой.

Она сказала: «А ты живи». Хотя ведь я не обронил ни слова про свою больницу.

И вот живу. Может, хотя бы для того, чтобы рассказать про свою учительницу?

Нашу крёстную.

* * *

Господь призвал ее в девяносто семь лет.

А шестьдесят из них она служила в школе.