у нас с Санькой на ногах цыпки.

Сразу же за нашей улицей разлился Ситняг — большое озеро. На солнце Ситняг переливается, искрится серебром. На берегу столпились коровы, а рядом фонтанами вздымаются брызги. Там купаются ребята-пастушки.

Далеко-далеко за Ситнягом, где сходятся земля с кебом, виднеется город. Вернее, не сам город, а только элеватор. Туда мать по воскресеньям носит молоко, яйца, разные овощи с огорода: молодые бурачки, морковку, а оттуда — гостинцы: баранки с маком, морс в толстой ребристой бутылке. Вкусный морс — кажется, пил бы да пил без роздыху.

Староселье как раз в другой стороне. Сколько мы ни всматривались с Санькой, но моего деда Кулагу так и не увидели. Там тоже повсюду вербы. Одна только макушка церкви торчит.

Насидевшись вдоволь на крыше, мы подались осматривать школу изнутри. Тут пахло свежей масляной краской, смолистыми стружками, известкой и еще невесть чем. Коридоры длинные, широкие, как улица, и гулкие, как колодезь.

— Гэй! — крикнул Санька. Получилось так, будто сто Санек крикнуло.

— Это мы! — не удержался и я.

— Ы-ы! — гулом прокатилось по всей школе.

Мы пробежались по коридорам-улицам, похлопали новыми дверями, раза по два скатились по поручням лестницы со второго этажа на первый и задержались в одном из классов. Класс был недобелен. Тут валялись кисти и стояла кадушка с мелом. Мел на дне, а сверху синеватая водичка.

— Надо взмутить, — сказал Санька. Потом ему захотелось сделать полезное дело — немного покрасить. А у нас так: что делает Санька, то и я, а что — я, то и Санька.

Перетащить кадушку к козлам у нас не хватило сил. Тогда мы положили на нее доску и принялись за работу. Мел с кистей брызгал нам на головы, на рубахи и на штаны.

Теперь нас уже не узнала бы и родная мать. Рыжеватый Санька превратился в бело-рябого, а мои новые штаны из чертовой кожи стали цветастыми, как бабушкина праздничная кофта. В это время и грянул гром.

— А-а, сорванцы! Так это вы что?!

На пороге как из-под земли вырос дед Михей с длинной тонкой палкой в руках. По всему было видно, что шутить он не намерен. Его редкая козлиная бороденка так и тряслась от гнева.

— А хворостины вы не хотите? — спросил дед.

Что-что, а хворостина нам была ни к чему. Я отпустил доску, которую все время поддерживал, чтоб Санька не свалился на пол, и сиганул в открытое окно. Санька первым делом вскочил обеими ногами в кадушку, а оттуда уже черт чертом вылетел вслед за мной.

От школы мы задами выбежали на луг, а потом по крапиве и репейнику — к ручью. Тут остановились и оглядели друг дружку. Я еще куда ни шло, а на Саньку страшно было смотреть: белый с головы до ног. Больше того, на лбу у Саньки сидела новая шишка величиной с добрую сливу.

До позднего вечера мы отмывали в ручье и сушили на траве свою одежду. А когда шли домой, Санька сказал:

— А школа все же что надо.

Я с ним согласился: хорошая школа, высокая.

4. ЧАПАЕВЦЫ

Лето плывет над деревней знойными солнечными днями, грозовыми тучами, звездными душными ночами. Утром оно рассыпает буйные росы по травам, звенит о днища доенок тугими струями теплого пахучего молока. И вот уже раздается голос пастуха:

— Гэй! Гэй! Ку-уда? Волк тебя задери!

Громко хлопает длинный, тяжелый кнут.

И вдруг где-то далеко, у околицы, начинает часто-часто тюкать по бабке молоток.

Ему отзывается второй — в другом дворе, потом в третьем, четвертом и, наконец, в нашем, под самыми окнами:

— Тюк — тюк — тюк — тюк…

Смолкнет на время и снова:

— Тюк — тюк — тюк — тюк…

Это отец отбивает косу.

Бабушка тоже собирается в колхоз — точит о кирпич мотыгу. В колхозном саду еще не прополота свекла. От этой свеклы у всех прямо руки отваливаются.

Бабушка у меня молодцом. Ей уже под шестьдесят, и ничего — как молодая: ловкая, расторопная. Верно, потому и называют ее не по отчеству, а просто — тетя Мотя. Без нее ни одна работа ни на своем, ни на колхозном огороде не обходится: и парниковые рамы стеклит да обмазывает, и рассаду выращивает, и помидоры пасынкует, и грядки полет… Люди диву даются: двужильная она, что ли?

Лицо у бабушки горбоносое, сухое, волосы густые и черные, глаза зоркие, то смешливые, то колючие. Она ими меня насквозь видит, она знает, чем я дышу. Вот только зубов у нее мало. И все равно быстрей, чем она, с яблоком не справишься: достанет из кармана ножик, раз-раз-раз — и в рот. Кстати, в кармане у бабушки найдешь не только ножик. Там припасены и новый гвоздь, и сыромятный ремешок, и моток медной проволоки — что угодно.

Свой «струмент» бабушка не доверяет никому. Как-то отец сам наточил мотыгу наждаком, а потом не рад был: не так — и весь сказ.

— Ну, поглядывай тут, девка. Я пошла! — кричит бабушка в окно, поскрежетав о кирпич мотыгой.

Девка — это моя мама. Она уже несколько лет болеет. Ее и дома лечили, и клали в больницу, да лекарства не помогали.

Бабушка говорит, что она надорвала сердце и нового тут не вставишь.

Мама, охая, топчется возле печи, гремит ухватами и кочергой, проклинает тяжелые чугуны. Выбившись из сил, она садится на скамью, и по ее худым щекам катятся слезы.

— Мам, чего ты? — испуганно спрашиваю я.

— Спите, спите, — спохватывается мама. — Это я так, детки, припомнилось грустное…

Но уже не спится. Я очень жалею маму и твердо обещаю себе, что буду всегда ее слушаться и с завтрашнего дня стану как следует пасти кабанчика и играть с Глыжкой. Сегодня мне еще нельзя. Санька назначил военные маневры. Он теперь у нас Чапаев, а я его Петька.

Наевшись толченой картошки с молоком, мы с Глыжкой выбегаем из хаты. А тут солнца полон двор, полна деревня, полно небо. Во дворе копошится в мусоре наседка с цыплятами. Погребет лапами, покудахчет — и цыплята трусцой к ней. Увидав, что ничего путного мать не добыла, они разочарованно расходятся в стороны. Наседка сама сконфужена — что-то ведь должно тут быть! И она снова, еще усерднее берется за работу.

Кабанчик уже вспахал полдвора: все рыло до самых глаз в земле. Он встречает нас, как близких приятелей, веселым хрюканьем, будто спрашивает: что, братцы, может пойдем разроем лужайку у ручья?

Но больше всех обрадовался нашему появлению Жук. Он так и заплясал возле своей конуры, лязгая цепью. В его собачьих глазах немой упрек: ну и спите же вы, как паны! А вот хлеба вынести, видать, забыли.

Санька налетает на меня вихрем. Он словно из-под земли вырос — грозный и решительный. Выгоревшие рыжеватые волосы торчат во все стороны, на лбу — свежая шишка.

— Ты вот сидишь тут, — набросился он на меня, — а хуторяне нашу крепость на лугу заняли…

Хуторяне — это такие же мальчишки, как и мы, только