католиков-фундаменталистов, обвиняя их в мракобесии. «Зеленые чалмы» в Египте объявили Кристиана Диора главным своим врагом. Что изменилось с тех пор? Бывший глава службы общей информации Виши вошел в правительство… Статьи я читал небрежно, зато долго рассматривал фотографии, чтобы оживить в памяти тот год. Технический прогресс торжествовал, то была эпоха целлофана, плексигласа, анилиновых красителей, немнущихся штанов из терилена или нейлонового поплина, чемоданчиков-проигрывателей. Мебель стала практичной, стандартной и уродливой, вся из палисандра и металла. В сельском хозяйстве маленький трактор окончательно вытеснил лошадь. В вагонах третьего класса были деревянные скамьи. Телефонные номера начинались с букв, их запоминали по ассоциации с Бальзаком, Боцарисом или Трюденом. Роже Вайян писал тогда роман «Бомаск», Ферре переложил на музыку стихи Рютбёфа, и до сих пор мы отдыхаем примерно как герой «Каникул господина Уло»^[4]. Я не спеша шел домой, крепко прижимая к себе купленные журналы, чтобы они, не дай бог, не превратились в современные. Эта мысль меня забавляла. Улыбаясь, я вошел в прихожую. Марианна к тому времени вернулась. Слушала в спальне мои старые пластинки на сорок пять оборотов. Я узнал Белафонте.

Потихоньку приоткрыл дверь.

И по спине забегали мурашки.

Пластинка с Белафонте вращалась на проигрывателе в дерматиновом чемоданчике. Откуда-то взялись обои в цветочек. А главное, вместо Марианны я увидел девушку с волосами, забранными в хвост, она сидела перед желтым деревянным секретером, склонившись над раскрытой тетрадью, и грызла карандаш. Барышня пятидесятых, в этом не было сомнений: белые носочки, плиссированная юбка, широченный, туго стянутый пояс, яркий шарфик на шее. Она не услышала меня и не обернулась. Я поспешно захлопнул дверь. У меня закружилась голова.

Видение ошеломило меня, я не решался еще раз заглянуть в спальню, какое-то время стоял неподвижно, потом выпил несколько рюмок успокаивающей настойки на страстоцвете и флердоранже и включил телевизор, чтобы не пялиться тупо в пустоту.

— Сегодня к нам Мансар придет обедать, или ты забыл?! — упрекнула меня Марианна, входя со множеством свертков. Я пробормотал: «Помню», — хотя сам начисто забыл о приглашенном приятеле. Кому бы рассказать о моем видении? Марианне? В отличие от меня она боится призраков. И в ответ я получу: «Замолчи сейчас же! Ну и шуточки у тебя!» Или Мансару? Мы с ним вместе учились. Он мечтал стать режиссером, а стал психиатром. Попробую за обедом осторожненько все у него выведать, сделаю вид, будто речь не обо мне, главной своей тревогой тоже не поделюсь, о галлюцинации ни слова. Промолчишь — сойдешь с ума, расскажешь — поднимут на смех. Из спальни вышла Марианна в желтом пеньюаре.

— Ты там свои старые газеты разбросал.

— Дай-ка! Ах да, я же купил их сегодня утром на набережной.

— Как вчерашнюю?

— Слушай, скажи честно, я что, по-твоему, псих?

— Не псих, а чокнутый собиратель старого хлама. Ты хлеба принес? Нет? Так сходи!

Наш разговор, такой привычный, обыденный, вернул меня к действительности: в самом деле, людям нужен к обеду свежий хлеб; я уже вполне владел собой. И все-таки, спускаясь, громко топал, как топаешь, когда идешь по некошеному лугу в деревне, чтобы распугать змей и прочую нечисть.

Я вынимал из духовки жаркое и вдруг увидел у ног белого пуделя, обстриженного, как самшит в Версальском парке. С каких это пор Мансар завел собаку? Я топнул на пуделя, прикрикнул на него, но тот и ухом не повел. Чтобы он ничего не стащил и не вздумал попрошайничать, я отковырнул кусочек мяса и бросил ему. Пес не соизволил даже его обнюхать и удалился в угол под раковину. Я слышал, что некоторые собаки стыдятся есть при чужих, поэтому отвернулся, взял жаркое и вышел из кухни. Марианна и Мансар грызли редиску и болтали; Марианна встала и пошла за запеканкой по-савойски, я подточил нож, чтобы нарезать жаркое.

— Представить себе не мог, что ты вдруг заведешь собаку, — между прочим сказал я гостю.

— Я и не завел.

— А как же твой белый пудель?

— Нет у меня пуделя.

— То есть как нет? Ты не заметила под раковиной собаку? — спросил я у вернувшейся с кухни Марианны.

— Ни собаки, ни кота, ни мышки, ни таракана, ни мухи. У нас под раковиной только стиральные порошки и всякая химия.

— Взгляните сами!

— Из-за твоих глупостей все остынет…

И все-таки они пошли со мной на кухню, где никакого пуделя не оказалось.

— Но я клянусь, он только что здесь был!

— Вчера ты клялся, что купил свежий номер газеты пятидесятого года.

— Майский, пятьдесят третьего.

— Пятьдесят третьего, если тебе так больше нравится.

— Мне это совсем не нравится!

— Успокойся, дружище, — обратился ко мне Мансар. — Почему бы нам не потолковать о твоих галлюцинациях за обедом?

Я резал жаркое и упрямо твердил:

— Я вправду видел белого пуделя.

— Тебе померещилось.

— Нет. Я вправду его видел.

— Перестань! — рассердилась Марианна. — Ты читал обычную газету, а вообразил неведомо что.

— Ничего я не воображал!

— Какое там стояло число? — поинтересовался Мансар.

— Я уже сто раз повторял, май пятьдесят третьего.

— А день недели? Не помнишь?

— Пятница.

— А какие заголовки?

— Точно не припомню, я был так потрясен. В голове путаница. Заголовки… Забыл! Хотя нет, забастовка на заводе «Рено»…

— Да у нас всегда забастовки! — Марианна страдальчески возвела глаза к потолку.

— Если сумеешь вспомнить названия и порядок статей, — продолжал Мансар, — можно будет обратиться в архив и сравнить. Это ведь так любопытно.

— Вот видишь, Марианна, Мансар мне верит!

— Не спеши с выводами. Что это любопытно, я не отрицаю, но мы должны найти и какое-то разумное объяснение.

— Может, у него осложнение после гриппа? — предположила Марианна.

— Если долго держалась высокая температура, бредовые состояния возможны, — согласился Мансар.

— Как мне убедить вас, что я не брежу?

— Убедимся, когда увидим твои фантомы собственными глазами.

Тут Мансар рассказал нам об одном итальянце, хозяине ресторанчика, у которого умерла мать. Он думал о ней постоянно — днем, пока хлопотал, жарил кур, обслуживал посетителей, ночью видел ее во сне. Как-то раз народу было особенно много, итальянец поспешил в кладовую за хлебом. Тут его насторожил странный шум; он прислушался; звук доносился сверху из спальни покойной матери. Кто посмел туда войти? Он запрещал переступать порог ее комнаты, следил, чтобы каждая мелочь оставалась на прежнем месте. Итальянец прокрался наверх, осторожно ступая, так что не