возможность — и вот ею оказалась война против Советского Союза...

Я не хочу отнимать у Адольфа Хойзингера право анализировать психологию своего тезки. В конце концов у него есть для этого определенные основания. Прежде чем возглавить бундесвер, а затем в течение четырех лет быть одним из высокопоставленных чинов НАТО, Хойзингер провел много лет в свите Гитлера, видел его почти каждый день и докладывал ему так же почтительно, как впоследствии американскому генералу Норстэду. Но в своем психологическом этюде Хойзингер занимается политикой: он явно стремится создать впечатление, что война на Востоке была некой импровизацией Гитлера, да к тому же импровизацией вынужденной. По существу концепция, изложенная генералом Хойзингером, не представляет собой ничего оригинального. Точнее, можно сказать, что генерал лишь сформулировал идею, которая вызревала в определенных военных и политических кругах Запада медленно, но верно.

Много лет назад прусский министр Константин фон Альвенслебен сказал как-то, что «прусский генерал умирает, но не оставляет мемуаров». После 1945 гада изречение Альвенслебена надо было переиначить: пожалуй, не было генерала вермахта, который умер бы, не оставив мемуаров. Когда же мемуары были написаны, генералы принялись за более серьезный труд: они стали писать аналитические работы, монографии, обзоры. Менялись формы, и в некотором смысле менялось и содержание. Если в первые послевоенные годы для генеральских мемуаров было типично примитивное стремление их авторов обелить себя, свалив вину за все поражения на Гитлера, то теперь линия несколько изменилась. Вместо простого сваливания вины за провал на фюрера ищут более «объективных» критериев. Например, выдвигается утверждение, будто вся мировая война и, в частности, война против Советского Союза явились продуктом импровизации. Очень рельефно эту точку зрения выразил западногерманский историк Герберг Михаэлис, который в книге «Вторая мировая война» заявил, что «эта война является одной из самых грандиозных импровизаций в истории»^[5]. С Михаэлисом солидарны генералы-историки Вальтер Богач, Вальтер Варлимонт и другие, которые считают, что у Гитлера не было плана развязывания второй мировой войны, что все делалось случайно и непродуманно...

Откуда родилась эта версия? Говорят, что всякое действие рождает противодействие. В свое время Нюрнбергский международный военный трибунал точно и документировано определил агрессию гитлеровской Германии как «заговор против человечества». Было неопровержимо установлено, что «большой заговор», составленный Гитлером против мира, явился преступлением с заранее обдуманным намерением. А, как известно, такие преступления подлежат особо строгому наказанию. Опровергнуть Нюрнбергский приговор очень трудно: в Нюрнберге всему миру была представлена стройная система доказательств, неопровержимо подтвердившая, что захватнические акции Гитлера вытекали одна из другой, что между ними существовала преемственность. Было доказано, что все акты агрессии и само развязывание второй мировой войны сознательно и последовательно планировались Гитлером, германскими монополиями и военным руководством буквально с первого дня прихода нацизма к власти. Все — от ремилитаризации Рейнской зоны в 1936 году и до нападения на Советский Союз в 1941 году — было связано в единую цепь. С этим приговором и ведут борьбу реакционные историки и политики, которые, стремясь ослабить содержащуюся в нем аргументацию, пытаются доказать отсутствие единой линии, отсутствие единого плана. Мол, не было единого плана войны, были лишь импровизации, сменявшие одна другую...

Но, во-первых, импровизация импровизации рознь. А во-вторых, это понятие вообще трудно приложимо к поведению политических деятелей. Нет людей, которые были бы абсолютно свободны в своих решениях, даже если они располагают полнотой власти. Фашистский диктатор — порождение своего общества, определенных политических и социальных сил, и когда ему кажется, что он действует по собственной воле, он выполняет лишь волю чужую. Только так можно понять его роль, хотя это не всегда бывает достаточно очевидно: ведь процесс «опосредствованно» политических решений всегда очень сложен и далеко не однозначен.

В политике и в решениях Гитлера было много неожиданного. В них было много такого, чего не ожидали даже те, чьим ставленником он был. Но если синтезировать все порой запутанные и противоречивые поступки Гитлера, то получается определенная линия, которая в физике называется равнодействующей: получается четко просматривающаяся политическая равнодействующая, которая и определила планы гитлеровского рейха.

Повторяю: эта равнодействующая не лежит на поверхности. Я глубоко убежден, что даже если обнаружатся какие-либо еще не распечатанные сейфы третьего рейха, то все равно в них мы не найдем единого плана, в котором в хронологическом порядке были бы расписаны этапы «большого заговора», составленного главарями третьего рейха. Не было плана войны как одного документа, и, в сущности говоря, такой документ был просто невозможен. Ибо при всей шаблонности своего мышления германские политики и генералы старались учитывать изменения в международной обстановке, лавировать, использовать существующие возможности. Альфред Розенберг мог хвастливо заявлять, что «дипломатия является искусством делать из невозможного возможное^[6], но гитлеровская дипломатия никогда не упускала случая использовать наличные возможности. И тем не менее отсутствие единого документа — еще не основание для признания теории импровизации.

Действительно ли было так, что только неудача вторжения в Англию заставила Гитлера обратить взоры на Восток? Действительно ли фюрер в 1940 году «сымпровизировал» план нападения на СССР? И вообще, в какой мере можно говорить об импровизации, когда речь идет о плане нападения на СССР? Дать ответ на эти вопросы не так уж трудно, если рассматривать не только оперативные документы германского генштаба, но и весь комплекс политики германского империализма. А сложился он очень давно, чему есть один весьма солидный и информированный свидетель. Его имя — Адольф Гитлер.

Гитлер очень часто говорил о себе и своей политике. Он особенно пристрастился к этому жанру в лихорадке последних ночей, проведенных в бункере имперской канцелярии. Почти каждую ночь в течение зимы и весны I945 года фюрер делился своими самыми сокровенными идеями с человеком, которому мог говорить все. Этим человеком был Мартин Борман. Борман умел молчать. Кроме того, он умел стенографировать, а стенограммы успевал переправлять своей супруге,