есть, это я говорила... иной раз мне приходится оказывать противодействие... когда это становится свыше наших сил...

Ханна. Я ничего не понимаю.

Клара. Сейчас я тебе объясню. Скажи мне кто может противостоять доброте, простой доброте? Чистому подвигу во имя ближних? Чистой, простой, благостном радости? И как можно противиться, когда его детская вера и его сверхъестественная сила увлекает людей?

Ханна. Ты говоришь — сверхъестественная сила?

Клара. A разве ты об этом не слышала? Разве дети тебе не рассказали?

Ханна. О чем?

Клара. Если Санг о чем-нибудь горячо молится, он получает то, о чем просит...

Ханна. Ты хочешь сказать, что он творит чудеса?

Клара. Да.

Ханна. Санг?

Клара. Неужели дети не рассказали тебе об этом?

Ханна. Нет.

Клара. Странно.

Ханна. Мы с ними об этом не говорили.

Клара. Но, значит, они не... Ах, они, вероятно, просто думали, что ты знаешь об этом. Ведь Санг — «пастор-чудотворец», это знает вся страна. Да, да, они просто думали, что ты это уже знаешь. Они ведь очень скромные, правда?

Ханна. Но неужели он творит чудеса? Чудеса?

Клара. Разве с первого взгляда на него ты не заметила чего-то необычного, сверхъестественного?

Ханна. Мне самой, пожалуй, не пришло бы в голову это слово, но теперь, когда ты сказала... Да, он производит впечатление чрезвычайно... как бы это выразиться... чрезвычайно одухотворенного человека... Да, он действительно производит странное впечатление. Будто он чело­век не от мира сего, не такой, как все...

Клара. Ну вот, ведь правда?

Ханна. Да, это правда.

Клара. Знаешь, я иной раз лежу сведенная судорогой, прижав руки и ноги к груди... Я бы показала тебе, как, но я боюсь: как бы это опять со мной не случилось. Так вот, я лежу по целым дням, пока его нет, и не могу двинуться. Ты не можешь себе представить, как это ужасно! Однажды он уехал в горы. Ах, эти поездки в горы! И, знаешь, я пролежала в таком состоянии целых восемь дней! Но как только он подошел к двери, и я увидела его, и он посмотрел на меня, я сразу почувствовала, как сведенные судорогой руки и ноги расслабляются, а как только он подошел и прикоснулся ко мне, я уже лежала вот так, как сейчас,— спокойно вытянувшись. И так всегда. Это повторяется! Не успеет он войти в комнату, как прекращаются судороги.

Ханна. Удивительно!

Клара. А знаешь ли, что верующие, страдавшие ка­кой-нибудь болезнью, выздоравливали, когда он приходил помолиться вместе с ними. Таких случаев сотни.

Ханна. Действительно выздоравливали?

Клара. Совершенно выздоравливали! Да, а что ты на это скажешь? Больные, к которым он не мог прийти,— а у нас тут такие огромные расстояния,— так вот: больные, к которым он не мог прийти, получали от него письмо, что в такой-то день и в такой-то час он будет молиться именно о них и что в это самое время они должны тоже молиться... И, знаешь, в их болезни с этого самого часа наступал перелом. Это правда. Я знаю много случаев! Множество случаев!

Ханна. Удивительно! Но об этом ты никогда не писала!

Клара. Я ведь всех вас знаю! Неужели ты думаешь, что я стала бы делать его предметом ваших обсуждений и сомнений!

Да, вот еще. Здесь есть вдова пастора. Тебе следовало бы ее увидеть! Она живет недалеко от нас. Самая почтенная женщина, какую я знаю. Когда Санг приехал сюда, она была расслабленной: уже пятнадцать лет передвигалась с большим трудом. А теперь — вот уже двадцать пять лет как она без всякой помощи ходит в церковь каждое воскресенье. А ведь ей почти сто лет!

Ханна. Он исцелил ее?

Клара. Только тем, что молился и заставил ее также молиться. А молиться он умеет! Уж поверь! Так случилось и с Огот Флурвоген. Это было совсем удивительно: она умерла на наших глазах. Мы видели своими глазами, что она мертва! А Санг одной рукой взял ее за руку, а другую руку положил ей на грудь, как бы отогревая сердце, и, вообрази, она начала дышать. Теперь она живет вместе с вдовой пастора в двух шагах от нас. Я могу так вот лежать и рассказывать, рассказывать — без конца. Его слава распространилась и здесь, и по всей стране, среди многих тысяч верующих. И слава эта растет так, что теперь у нас нет ни одного дня покоя.

Ханна. Я смогу сама убедиться в этом... во всем, что ты рассказываешь. Я ведь поживу здесь некоторое время.

Клара. Все это такая же правда, как то, что я вот лежу здесь и могу только приподниматься на локтях...

Ханна. Но почему его дар творить чудеса не подействовал на тебя, Клара? Почему же он не излечил тебя? Он давно должен бы это сделать!

Клара. Это... Тут особые причины...

Ханна. Ты должна мне рассказать, что тут за причины.

Клара. Нет... впрочем, да, конечно, только попозже. Послушай! Открой-ка снова окно! Здесь что-то душно! Знаешь, мне всегда не хватает воздуха.

Ханна. Пожалуйста!

(Открывает окно.)

Клара. Он, верно, скоро придет. Сегодня он что-то слишком задержался. Да... что я еще хотела сказать? А, о цветах. У меня особенная чувствительность к запаху цветов. После дождя их, наверное, будет множество. Сей­час, вероятно, около семи часов; да, пожалуй, уже семь.

Ханна (смотрит на свои часы). Да, семь часов.

Клара. С тех пор как я слегла, я научилась точно определять, который час. Почему же я не чувствую свежего воздуха? Вероятно, ветер стих? Что же ты мне не отвечаешь?

Ханна. Прости, я не слышала, что ты сказала. Я еще не могу прийти в себя от изумления.

Клара. Да, это самое замечательное, самое чудесное явление в нашей стране, а может быть, и самое чудесное явление нашего времени.

Ханна. Что говорит народ? Как к нему относятся?

Клара. Я думаю, все это произвело бы в десятки раз, в сотни раз большее впечатление в любом другом краю. А здесь все это принимают так, словно иначе и быть не может.

Ханна. Но, Клара, чудо есть чудо, ведь так?

Клара. Да, для нас — чудо. Но здесь в самой при­роде есть что-то странное, требующее необычного и от нас самих. Ведь здесь сама природа переходит все привычные границы. Ночь у нас длится почти всю зиму, день — почти все лето. А весной, в белые ночи, не разберешь — день или ночь. Солнце стоит над горизонтом, и ты видишь его ночью. Знаешь, когда с моря наплывает туман, оно кажется втрое, вчетверо больше обычного. А какие здесь краски у неба, моря, гор? От пурпурно-золотого до тончайшего, нежнейшего золотисто-белого. А какие краски у северного сияния зимой! Правда, они бледней, но ка­кой дикий рисунок, какие тревожные, изменчивые очертания! Да мало ли у нас чудес природы! Стаи перелетных птиц — знаешь, сколько птиц? Миллионы! «Косяки рыб,