Погляжу я на жизнь с горькою усмешкой:

неудачи, долги, творческий облом,

и луна что ни ночь выпадает решкой —

ну хотя бы разок выпала орлом!

Нет, не та, ах, не та сторона медали

обернулась ко мне, всё отобрала.

Видно те, кто умней, решку загадали,

ну а я, дурачок, выдумал орла.

Помню: лето, дворы, майка наизнанку,

потому что нырять бегал на Урал.

Говорили мальцу: не играй в орлянку.

Не послушал малец — вот и проиграл.

Это тем, кто умней, благостная сытость,

это тем, кто умней, знания даны,

что луна никогда не сумеет выпасть

чем-нибудь, окромя этой стороны.

Все коны отданы, но один за мною.

Оберут догола, даже до мослов,

а потом поглядят: что это с луною?

И привет, Иоанн, здравствуй, Богослов!

Вся жизнь моя, как черновик, поперечёркана.

Не я черкал, свидетель Бог, не я черкал.

Хороним молодость мою, Серёжу Пчёлкина, —

и полотном закрыты проруби зеркал.

А мы-то думали: бессмертны — и ни разу ведь

не усомнились вплоть до этого числа.

Да нам глаза бы завязать и не развязывать,

а мы зачем-то закрываем зеркала.

Ну вот и брошены три при́горшни — и этим вся

враз перечёркнута земная лабуда.

Теперь не встретимся уже, а если встретимся,

то там, где лучше не встречаться никогда.

Какие, к дьяволу, дела, какие принципы,

когда и в скверике не выпьем из горла́?

Такая жизнь, что запереться, затвориться бы

и занавесить простынями зеркала.

Доводилось ли бывать

вам на пилораме?

Суматоха — будто в храме

при царе Хираме^[2].

Впрочем, завтра не вставать —

мы уходим бастовать,

перекинувшись херами

со штрейкбрейхерами.

У забора залегла

лужа дождевая.

Зубоскалит душевая,

не переживая,

что не взвизгнет, весела,

циркулярная пила,

древесину, как живая,

пережёвывая.

Шлите Первое Лицо

в нашу глушь лесную —

пусть воссядет одесную,

мать его честную!

Я Лицу скажу в лицо

триединое словцо —

всю программу обосную

антикризисную.

Задолбал, скажу, ети,

громкими речами!

Завтра выйдем с тягачами

да тряхнём плечами,

перекроем все пути —

вот тогда и покрути

ситуацию ночами

с Абрамовичами!

По стеклу ползёт, как слизень,

тусклый дождь. И кто в ответе,

что единственную жиз(е)нь

растранжирил на две трети?

Продремал, проговорил,

прокутил, проволочился.

Все ошибки повторил.

Ничему не научился.

Но пока в запасе треть,

да и мышцы не обдрябли,

дай мне, Господи, успеть

наступить на те же грабли!

Предположим, кредит исчерпан

или просто накрылась льгота —

и стоишь ты с отверстым гры́злом,

поминая едрёну вошь.

Был ты, надо сказать, ущербен,

а лишили тебя чего-то —

и, гляди-ка, проникся смыслом,

даже знаешь, зачем живёшь.

О державе, о нас

и о Господе Боге

размышляя не раз,

обнаружил в итоге,

что владыкам земным

поклоняться не надо,

что до Господа им —

как ГУЛАГу до ада.

Не выношу естественный отбор —

он породил меня и мне подобных.

Не потому ли с юношеских пор

я так люблю зверушек допотопных?

Не за размах длины и ширины —

за те черты, благодаря которым

зверушки эти были сметены

с лица Земли естественным отбором.

Растолкуй мне, солдат, до того как убьёшь:

почему в Карабахе, в Найроби

ты идёшь на войну, как идут на грабёж, —

в чёрной маске и клоунской робе?

Почему не играют в тебя пацаны,

предпочтенье отдав детективу?

Почему, повествуя о буднях войны,

ты затылком сидишь к объективу?

Впрочем, знаю заранее, что поглядишь,

как бы дуло в упор поглядело,

и, затвор передёрнув, меня убедишь,

что война — благородное дело.

Ну да, совдеп^[3], разгул комбеда^[4],

рабочий бос, крестьянин гол,

однако ратная победа —

не Порт-Артур, а Халкин-Гол.

Ну да, штрафбат подобен аду

и позади заградотряд,

однако выстоял блокаду

не Петербург, а Ленинград.

Ну да, святыней мировою

объявлен Николай Второй,

однако слава за Второю,

а не за Первой мировой.

— О, что это за милое дитя,

коленопреклонённое во храме?

— Да то же, что десяток лет спустя

тот самый храм кромсало тракторами.

— А это, что плюёт в иконостас,

а образа взирают темнолицо?

— Да то же, блин, что требует сейчас

стереть плевки и вместе помолиться.

— А ты-то, ты! Твоё-то где мурло

среди бесценных фотодокументов?

— Да как-то в головёнку не взбрело —

ни храмов не ломал, ни монументов.

Сам-то я не видывал воочию,

но зато слыхал со стороны,

будто войны, кризисы и прочее

бесподобно смотрятся с Луны.

Да, возможно. Что ж тут небывалого?

И природа тоже непроста:

подойдёшь — взаимопожиралово,

чуть отступишь — снова красота.

«Учись у природы». Что ж я,

не видывал червяка,

которого птичка Божья

уродует, как в ЧК?

Казалось бы: что безгрешней

орешка семи вершков?

Воюет и он с черешней

на уровне корешков.

Не будучи извращенцем,

в суждениях прям и прост,

пернатый приму освенцим

и лиственный холокост.

А вы, болтуны, уроды

и дамочки-травести,

учились бы у природы,

как надо себя