он шёл к выходу, его остановили трижды, и он ответил каждому вежливо, но с той торопливостью, которой не допустил бы в своём кругу. Щуплая учительница спросила с лихорадочной кротостью, правда ли, что Диккенс не прогрессивен. Она это слышала в лекции по этике и перепугалась, хотя в прогрессивности разбиралась не больше, чем кит. Женщина покрупнее попросила его дать денег на какие-то супы, и тут его тонкое лицо стало строгим.

— Нет-нет, — сказал он, качая головой и продвигаясь к двери. — Так нельзя. Система Бойга, только система Бойга.

Третий, почему-то — мужчина, изловил его на крыльце, под звёздным небом, и без околичностей попросил денег. Таких людей Вернон-Смит считал отъявленными мошенниками и, как истинный мистик, верил принципам больше, чем свидетельству чувств, которые могли бы подсказать, что вечер — холодный, а мужчина — слабый и седой.

— Зайдите в пятницу, — сказал он. — От четырёх до пяти. Там с вами побеседуют.

Мужчина отступил в снег, виновато улыбнувшись. Когда Вернон-Смит спустился со ступенек, он стоял наклонившись, словно завязывал шнурки. Однако это было не так; пока филантроп натягивал перчатки, в лицо ему угодило что-то крупное и круглое. Ослепнув на мгновенье, он машинально стряхнул снег и смутно, как сквозь лёд или сонное стекло, разглядел, что человек кланяется с грацией учителя танцев. Сказав: «Весёлого вам Рождества», незнакомец исчез.

Целых три минуты Сирил Вернон-Смит был ближе к людям, чем за всю свою возвышенную жизнь, ибо если не полюбил их, то хотя бы возненавидел. «Мерзавец! — бормотал он. — Грязное чучело! Снежками бросается, видите ли! И когда они только усвоят цивилизацию? Да что говорить, если улицы в таком виде! Одно искушение для идиотов. Почему снег не чистят?!»

И впрямь, снег лежал или даже стоял стеной с обеих сторон дороги, а впереди, в глубине, мерцали белые холмы. Было на удивление тихо, и вскоре лектор понял, что заблудился и забрёл в неведомый пригород. Ни одно окно не светилось, ничто не светилось, кроме снега. Вернон-Смит, человек современный и мрачный, одиночества не выносил, а потому — даже немного ожил, когда в спину ему угодил другой снежок. С сердитым восторгом кинулся он за мальчиком, удивляясь, что может так быстро бегать. Мальчик был ему нужен, нужны и люди, хотя он не мог бы сказать, любит их или ненавидит.

Пока он бежал, всё вокруг менялось, оставаясь по-прежнему белым. Домики растворились или утонули в снегу, а снег принял очертания скал и утёсов. Вернон-Смит не думал об этом; но, когда нагнал мальчика, заметил, что у него червонные волосы, а лицо — серьёзное, как совершенная радость. Удивляясь сам себе, он спросил впервые в жизни:

— Что это со мной?

А мальчик ему ответил:

— Я думаю, вы умерли.

Тогда (тоже впервые) он подумал о своей посмертной участи. Оглядев белые скалы, он спросил:

— Это ад?

И по взгляду мальчика понял, что оба они — в раю.

Повсюду в белых снегах играли дети, сбрасывали друг друга со скал, скатывались с крутых склонов — ведь в раю можно бороться, но нельзя никого покалечить. Смит вспомнил, как счастлив бывал он в детстве, скатываясь с песчаных дюн.

Прямо над ним, словно крест святого Павла или огромный колокольчик, возвышался пещеристый утёс. Далеко внизу, словно под воздушным шаром, лежали снежные равнины. Мальчик взобрался на утёс, много раз едва не сорвавшись, схватил другого мальчика за ногу и бросил вниз, на серебряное поле. Тот погрузился в снег, как в воду, вынырнул, скатал огромный снежок и сбил им вниз первого мальчика вместе с утёсом. Тот тоже утонул в снегу и птицей из него вылетел. Смит же стоял один на огромном куске скалы, высоком, как колокольня.

Далеко внизу мальчики, судя по их жестам, предлагали ему спрыгнуть. Тогда и узнал он веру, как незадолго до того узнал всю ярость любви. Нет, веру он когда-то знал — отец учил его плавать, и он поверил, что вода выдержит, не только против доводов разума, но и против доводов инстинкта. Что ж, он доверится и воздуху. Прыгнув, он прорезал и воздух, и снег, а, погружаясь в сугробы, узнал миллионы важных вещей. Он узнал, что мир наш — снежок, и звёзды — снежки. Узнал он и то, что человек не станет достойным рая, пока не полюбит белизну, как любят мальчики белые снежные шарики.

Погружаясь всё глубже, он проснулся, как бывает обычно в таких случаях, и с удивлением увидел, что лежит на тротуаре. Люди решили, что он напился; но, если вы поверили в его обращение, вы поймёте, что он не обиделся, поскольку пьянство гораздо лучше гордыни.

РЫБИЙ РАЙ

Питер Пол Смит облачился в новый костюм, но он не шёл в гости. Лицо его прикрыли очки, которые сделали бы честь американскому автомобилисту, но он не собирался вести машину. Штаны его были мешковаты, как гольфы, но не собирался он и гонять мяч. Можно сказать, что он надел форму, но не из тех, что связаны для нас с почти кокетливым блеском. Можно сказать, что он был в купальном костюме, но самый придирчивый критик не обвинил бы его в нескромности. Собственно, такой костюм носят водолазы, а отличается он совиной головой, слоновьими ногами и занимательной штукой, вроде обезьяньего хвоста, выросшего не на месте. Если бы городской совет силой внедрял эти костюмы, он одновременно снял бы проблему общих пляжей и повысил образовательный уровень. Но подождем, ведь теперь — век реформ, что прекрасно знал Питер П. Смит, поскольку участвовал в программе, связанной с реформой таможенного контроля, которая и вынудила д-ра Робинсона со стаей ассистентов опускать его в пучину вод.

Там, в пучине, было легче, чем он думал. За первые полчаса он лишь однажды почувствовал, что воздуха ему не хватает, но это быстро прошло и ничему не помешало, ибо он пришёл в себя на сером илистом дне. Поначалу вокруг царила тьма, словно в пещере, но она постепенно редела, и наконец он увидел рыбьи профили, очерченные тонкой линией света, словно не только у ангелов, но и у бесов есть сияние. Свет становился всё ярче, обращая сумрак в прозрачную среду. Смит сравнил её с зеленой зарёй и вспомнил дикарский миф о солнце, утонувшем в море, однако быстро привык, и ему даже показалось, что он сотни лет гуляет по илистому дну. Гигантские извилистые водоросли казались ему привычными, как деревья, вокруг которых кружат странные птицы. Он удивился было, что птицы не поют, но вспомнил, что здесь, в погребённых небесах, обитают немые рыбы.

Остановившись, он стал смотреть на что-то вроде стены с очень чётким отверстием, за которым мелькали пятна и полосы всех возможных оттенков, словно ты заглядываешь в сад через решётку