парням, привстав на цыпочки, чтобы сравняться с ними ростом. Его Величество очень страдал от подобной немилости природы, но тем яростнее стремился общаться исключительно с теми, кто его превосходил, чтобы бросить якорь как можно ближе к манившей его вершине. Так молодой человек прибился к когорте знаменитостей, сумевших превратить свои губительные изъяны в преимущества или хотя бы в средство достижения успеха. В свое время Александр Македонский и Цезарь страдали приступами эпилепсии, но хрупкость телесная закалила обоих завоевателей. Джонатан Свифт чуждался людей из-за постоянной боли в ушах, зато он создал Гулливера. Причиною диких выходок, прославивших Руссо, была болезнь мочевого пузыря. Пушечное ядро, размозжив ногу некоему испанскому дворянину во время осады Памплоны, сделало его Игнатием Лойолой. Одна и та же изворотливость с оттенком свирепости сквозила в характере троих горбунов: Ричарда III, Эзопа и Скаррона. Фразы Пруста хранят неподражаемый ритм его астмы. Гримо де Ла Реньер вряд ли был бы так едок в своих театральных и гастрономических фельетонах, если бы ему не приходилось мстить всему свету за перепончатые руки, подобные утиным лапкам. Измученный головными болями и чесоткой Жан-Поль Марат отводил душу, обличая всех и вся, а Сен-Жюст, красавчик Сен-Жюст с кудрявой белокурой головкой, плевать хотел на смерть, потому что знал: туберкулез уже приговорил его. Задолго до воцарения узнав все это, Государь Наш, брызгая на себя благовонной жидкостью от мсье Диора, уже видел себя Наполеоном, освежавшимся «Кельнской водой», то бишь одеколоном; подражая корсиканцу во всем, он в один прекрасный день тоже станет императором-гигантом маленького роста.

Целых двадцать лет он положил на то, чтобы отмстить за себя, да и за всех подобных ему, двадцать лет потаенных усилий, обманных ходов, мягкой податливости, призванной скрыть вспышки его раздражительности. Наш Принц-претендент расчетливо подчинялся волеизъявлениям самых обеспеченных грандов, коих уповал сменить на их постах; так он пересаживался из одного почетного кресла в другое, еще более авантажное, покуда не достиг позолоченных преддверий тронного зала. Он лебезил, был безмерно услужлив и предупредителен, буквально разрывался на части, как тот знаменитый маг былых времен, что назначал на один час свидания у пяти городских застав и впрямь оказывался там в нужную минуту, к тому же при свидетелях. Речь его была слишком тороплива? Он научился притормаживать ее и в первый же раз, как поднялся на трибуну, почувствовал себя там, как дома: микрофон придавал его словам подобающий вес, и он, даром что не пил ничего, кроме воды, хмелел от рукоплесканий. Итак, публика уже появилась — будут и подданные.

С тех пор ничто уже могло воспрепятствовать возвышению Нашего Величества. Пришлось, правда, изрядно погулять по головам, начисто искоренить щепетильность, наглотаться горьких пилюль до отвала… Что с того! Чем ближе подступал Наш Властелин к горним высям, тем большего почтения к себе он требовал у всех прочих и никогда не стеснялся пригрозить слишком въедливому и охочему до зловредных умствований газетчику: «Вот, ты! Да, ты, ты! Я тебя запомню! Не забуду!..» — чтобы тот поразмыслил, стоит ли высовываться со своими критическими сомнениями. Ибо его цепкая память на любое оскорбление или то, что можно счесть таковым, уже была ведома всем.

Разумеется, столь порывистая тяга к власти и пылкая стремительность в ее достижении сомкнули ряды недругов Нашего Предгрозового Величества. Они плотоядно подстерегали и выставляли на всенародное обозрение каждую его оплошность. Так, когда он предал прошлого монарха, вскормившего его, Наш Непогрешимый Император был вынужден пересечь пустыню — таков удел всякого завоевателя; но он воспользовался паузой, чтобы выпустить под своим именем отмеченную особым блеском биографию, которая, возвеличивая образцовые достоинства другого, тем самым выставляла в выгодном свете его собственные качества. Но рок преследовал его! Некий сатирический листок подметил, что автор обильно попользовался материалами диссертации, защищенной в далекой провинции. Что можно предпринять против наглой газетенки? Она ни от кого не зависела, существуя исключительно на деньги читателей, падких до пряного, любителей вынюхивать за кулисами событий, совать нос в самые грязные уголки. Мерзкие наветы множились, но нам нечего вникать в их суть, мы уверены: все они — одна напраслина. Злопыхательства наглецов бесили Принца-претендента до зубовного скрежета, но челюсти его клацали пока впустую. Однако час мести неотвратимо близился.

Когда же пришла победа, Наш Свежекоронованный Суверен, пробуя пальцем бархатную обивку трона, тотчас применил к делу гордый девиз поры своего восхождения: «Я не прошу — беру сам». И действительно, он все взял, не медля, и тотчас этим воспользовался. Еще до того, как явиться пред народом, толпившимся у гигантской эстрады, где некогда шансонье собирали такие полчища, что ни пройти, ни проехать, он тихонько отлучился, посетив некое палаццо, где принял поздравления от деловых людей, из коих он уже сколотил ранее негласную команду, призванную помочь ему держать в руках весь этот сброд, что через каких-нибудь четверть часа примется рукоплескать ему, как спасителю.

Предвидя, что слава не заставит себя ждать, Император в предшествующие дни со смирением, какого за ним не ведали, возвестил, что удаляется ненадолго в монастырь, дабы объять мысленно нечеловеческие масштабы задач, выпавших на его долю. Увы, а ведь мог бы сделаться новым Карлом Пятым, произвести на всех сильнейшее впечатление — однако он предпочел королевские апартаменты суровой монашеской келье.

Тогда-то мы и узнали, что Наше Величество обожает яркое и блестящее, предаваясь всем тем усладам, что любы нуворишу. Глянцевые журнальчики продемонстрировали его на яхте, которую ему одолжил один миллиардер, да и оценить ее дано лишь миллиардерам же, ибо кому еще по силам вытерпеть обстановку столь дурного вкуса: цветочки на диванной обивке никак не подходили к цветочкам на креслах, обилие жирной позолоты и фальшивой старины ужасало. Только что придя в себя после семейной эскапады, Наше Величество еще раз дал развернуться своим аппетитам, достойным истинного набоба: захватил особняк в Версальском парке, называемый «Фонарем» и ранее приспособленный для отдыха премьер-министра; местечко приятное, до Парижа рукой подать, ему понравилось, вот и распорядился. Затем он оккупировал, чтобы проводить там выходные, ту имперскую резиденцию, что в Брегансоне, отослав Императрицу с сонмом придворных дам на военном катере в далекий