объезжают жилища.

Остановился, скребнул перстом куцую бороденку. Куда ж податься? Супротив – избенка Карпушки Веденеева. Но женка его суха и квела, поглядеть не на что. К Семейке Назарьеву? Баба дородна, но старовата. Нет, всего лучше к приказчикову подворью: девки у Калистрата Егорыча одна другой краше.

Занялся небоскат малиновым заревом, заалели медные кресты храма Ильи Пророка, на дворах загомонили вторые петухи.

«Не опоздать бы, прости осподи», – вновь хохотнул

Афоня и припустил к приказчиковой избе.

К задворкам крался тихо, сторожко, боясь вспугнуть Калистратовых собак. Вот уж близко. По ту сторону избы заслышались приглушенные голоса.

«Девки!.. Заговоры бормочут».

Афоня юркнул в малинник. Голоса все ближе и ближе. А вот и девки. Мать честная! Чисто русалки. Белотелые, с распущенными волосами, глаз не оторвешь. У Афони аж дыханье сперло. Век бы зреть эких лебедушек! Одна девка «объезжала» двор на помеле, другая – на клюке, третья – на кочерге. Позади тяжело и чинно шла дебелая приказчи-кова женка Авдотья с образом богородицы.

«Квашня квашней», – мельком глянул на Авдотью бобыль и вновь вперился в девок. Ух, добры, ух, пригожи!

Девки повернули за поветь, скрылись. Позади Афони послышался шорох, что-то сопело и тихо присвистывало.

«Осподи! Уж не сатана ли ко мне лезет?» – всполошился Афоня и тихо развернулся. Застыл на карачках.

Кусты качнулись, раздвинулись, и перед самым Афониным лицом выросла большая кудлатая голова с сивой бородой. Маленькие заплывшие жиром глаза очумело захлопали.

Бобыль тихонько захихикал:

– Святый отче… Ох, уморушка.

Батюшка Лаврентий побагровел; выйдя из оторопи, зашикал:

– Помолчи, сыне. Нишкни!

Но Афоню разобрал смех.

– Да как же ты, святый отче, хе-хе…

– Прокляну!

Батюшка больно дернул Шмотка за бороденку. Зло, надрывно, почуяв чужих людей, залаяли цепные собаки. Афоня и батюшка поползли вспять. Тучный, пузастый Лаврентий еще пуще засопел и засвистел носом.

Выбравшись из малинника, Шмоток озорно подморгнул батюшке и вновь неудержимо залился. Батюшка смущенно крякнул, а бобыль подтянул портки и шустро побежал к своей избенке.

Агафья, наносив «четверговой» воды, достала из-за божницы серебряную полушку и опустила ее в лохань.

– Приступай, Афонюшка.

Шмоток снял нательную рубаху, умылся. Утирался рушником и все посмеивался.

– И че тебя прорвало? Грешно сичас зубы-ти скалить. Эк разошелся, – недовольно покачала косматой головой Агафья.

Афоня, не переставая хихикать, принялся будить ребятню.

– Вставай, рать чумазая!

Стаскивал мальцов с лавок, с полатей, с печи, весело покрикивал:

– К лохани, разбойники!

Перед выездом в поле Пахомий вымылся в бане, облачился в чистую белую рубаху, в которой ходил лишь причащаться, и сел за стол. Василиса поставила хлеб и соль, молвила сыну:

– Присядь и ты, Никитка.

Никита, рослый, чернокудрый паренек, опустился на лавку обок с Пахомием. Помолчали и вышли на двор. Дед и Никитка принялись запрягать лошадь, а Василиса, прислонившись к повети и глядя на сына, вновь пригорюнилась.

«Кабы Иванушку сюда. Любил он на пахоту выезжать. А как за сохой ходил! Ловчей да сноровистей его и не сыщешь. В отца. А тот на ниве так и преставился. А вскоре и Прасковья богу душу отдала. Засиротела изба Болотниковых, один Пахомий при дворе остался».

После мужичьего бунта Иванка бежал в Дикое Поле, а Василиса с Афоней подались в лес. Бортник Матвей упрятал их в землянке, покинутой Федькой Берснем. Здесь у Василисы и сын народился.

Афоня поглядывал на крепкого розовощекого младенца и довольно баял:

– Добрый будет парень, в батьку.

Землянка – в самой глухомани, один лишь бортник к ней тропку ведал; приносил мяса, хлеба, одежонку, говаривал:

– Тут не сыщут, живите с богом. В село же вам – ни-ни! Князь гневается. Семейку Назарьева в железа посадил, другим же мужикам – батоги.

– Мамон, поди, лютует.

– Хватился, – усмехнулся бортник. – Мамона ныне самого с приставом ищут. Княжьи хоромы обворовал, тиуна убил – и деру.

– Вот те и Мамон Ерофеич! – присвистнул Афоня.

Прожили в землянке год. Афоня наловчился бить птицу и зверя, добывать мед в бортных лесах. Впроголодь не сидели. Но все чаще и чаще Шмоток заговаривал о селе.

– Зверь – для лесу, мужик – для миру. Всякому от бога. Тошно мне тут, Василиса, на село охота.

– Сказывал же дед Матвей: на село нам нельзя, живу не быть. Не ты ль, Афоня, кабальные грамотки у приказчика схитил? Не ты ль их с Иванушкой на костре жег? Ни бог, ни царь тебя не простят.

– Не простят, пожалуй, – сокрушался Афоня.

По весне и вовсе Шмоток затосковал; ни ест, ни пьет, ночами не спит. Как-то спозаранку поклонился Василисе до земли и молвил:

– Уж ты прости меня, голубушка. Добегу до села, хоть глазком погляжу. Гляну – и вспять.

Но вспять Афоня не вернулся. Схватили его в Богородском – и к князю; тот из Москвы на село наведался.

– Аль нагулялся в бегах? – осерчало спросил Теля-тевский.

– Нагулялся, отец родной! – бухнулся на колени Афоня. – Нету мне жизни без села. Хошь кнутом бей, хошь голову руби, но тут останусь. Своя-то сторонушка и собаке мила, батюшка.

Телятевский призадумался. Вина за мужиком тяжкая: слыхано ли дело, чтоб кабальные грамотки воровать. Правда, то лиходейство Иванки Болотникова. Это он мужиков на бунт поднял, он же и грамотки пожечь замыслил. Сей же бобыль всегда жил мирно, нрав у него не бунташный.

– Ну вот что, смерд. Губить тебя не стану. Посажу на пашню.

– Благодарствую, отец родной!

Афоню выпороли. Телятевский после страды отбыл в стольный град. Василиса с Никиткой явились в село.

С той поры минуло немало лет.

Глава 2 ЦАРЕВ ДОЗОРЩИК

Заповедные лета не порадовали князя Телятевского. Бывало, в мужиках нужды не знал: что ни Юрьев день, то новоприходцы. Тянулись оратаи в богатую вотчину. А сколь тиуны тайным сговором от захудалых помещиков вывезли! Но вот царь на Юрьев день заповедь наложил, закрепив оратая за владельцем.

«Худо то боярам, – раздумывал Андрей Андреевич. – После Юрьева дня никто уж не придет, и переманить нельзя: государев указ строг. Живи тем, что бог послал, мужика держи. А мужик ныне в большой цене – где оратай, там и хлеб».

Но удержать мужика было тяжко. Воеводские и Губные избы¹ в запарке великой: к каждой деревеньке сыскных людей не приставишь. Пустели боярские вотчины, нищали. Ни хлеба, ни денег, ни кож, ни холстины, ни меда, ни воска… Чем хочешь, тем и живи.

Телятевский же пока жил с запасцем. И торговлей, не в пример спесивым