Гонорат Массилийский. Житие святого Илария, епископа Арелатского

Пролог

Сознавая свою неопытность и не оставляя без внимания свою косность, мешкая, пока меня сковывала робость, я очень долго сопротивлялся просьбам достопочтенных [людей], желая скрыть ее в тайниках молчания и спрятать ее под покровом безмолвия. Но достоинство господ и присутствующих епископов победило меня; если только легкомыслие согласившегося из послушания не уменьшает суда столь высоких священнослужителей, потому что напрасно винить того, кому недостает способности к красноречивому повествованию, кто отягощен невежеством и непросвещенностью, если он не может обработать чистой речью предложенный ему предмет. Его слабый дух уже в самом начале предисловия сдавливается тяжестью труда, когда он обозревает со всех сторон бесчисленные украшения (palmas) добродетелей, не в состоянии начать то, к чему пытается приступить, и не может продолжить то, что начал.

Итак, стремясь показать убогой речью и неглубоким разумением жизнь блаженного Илария, моего духовного отца (peculiaris patris)^[1], исключительного монаха, выдающегося предстоятеля Церкви, превосходного учителя и благочестивого наставника, я отнюдь не считаю нужным по обычаям риторики упоминать о его отечестве и родственниках^[2], поскольку сам он, в похвалах одному своему почтенному родственнику^[3], предпочитал прославлять знатное генеалогическое древо своего рода, даже когда с презрением отвергал его — восхвалял, когда обходил молчанием — украшал, когда презирал — возносил. Я считаю, если так можно сказать, что такого рода вещи заслуженно должны быть отброшены, когда нет недостатка в возвышенных похвалах (praeconiorum sublimium). По обычаю мастеров, которые, намереваясь изготовить дорогую диадему, так выбирают драгоценные камни^[4], что, пересмотрев, некоторые все-таки решительно отбрасывают; так и я среди изобилия жемчужин^[5] добродетелей по необходимости некоторые опускаю, чтобы драгоценнейшее ожерелье его жития, составленное не из рукотворных камней, но блистающее возвышенными добродетелями, было украшено без руки мастера собственным достоинством. Соответственно, оставляя его детство, врожденные дарования его юности, которые уже тогда проявились, красоту белоснежного лица, взгляд, блистающий светом, тихую поступь, огонь горящего духа, неисчерпаемый источник красноречия, глубокое и истинное познание философских учений^[6], о чем свидетельствуют оставленные потомкам славные памятники его красноречия, я передаю это вкратце. Думаю, что вышеозначенное следует искать в тех личностях, в которых такие признаки добродетели не могли не принести плода. Я же, намереваясь восхвалять благодать в смирении, мудрость^[7] — в отречении от мира, праведность — в любви к Творцу, благоразумие — в умерщвлении плоти, силу — в стяжании вечных наград, все это по необходимому небрежению (necessaria dissimulatione) опускаю, считая непосредственно началом рассказа то, что он сам полагал достойным началом своей [монашеской] жизни (conversationis suae)^[8]. Я попытаюсь сжато изложить, каким образом он вошел в гавань истинного спасения, избежав кораблекрушения этой жизни.

 Часть I: Обращение Илария

Увещание святого Гонората

Итак, когда блаженной памяти отец Гонорат возжелал любящим сердцем возродить Илария к бессмертию новой жизни, он ненадолго оставил собранную им для Господа общину^[9]. Любовь к этому сыну позвала его назад в отечество, из которого ранее его вырвала любовь небесная^[10]. Слабый телом, умом же сильный и крепкий, зачав новую поросль духовным увещанием, образуя назиданием, взращивая ее молитвами, опытный земледелец посеял святое семя^[11] в превосходную почву сердца, возделанную плугом веры, и непрерывно орошал его вечными дарами молитвы и ручьями изливаемых слез. Но благородная душа [Илария], обремененная бесчисленными трудами учения, держалась за обманчивое и обманывающее счастье мира, когда ее призывали на службу Небесного Царства^[12]. Не легким и не простым было ее обращение, поскольку влечение к настоящим благам незаметно вкралось в нее, отвлекая от плода и славы будущих благ.

Но благочестивый отец Гонорат страстно желал освободить душу, связанную благополучием мира, следующими увещаниями: «Я, сын мой, воспламененный вдохновением свыше, для того, чтобы ты получил славу вечной жизни, ради тебя был вынужден вернуться в эти места, откуда, как я твердо убежден, уже давно следовало бежать по благоразумному определению, как ты сам видишь. И тебе я намерен представить в вечное [владение] не земное, но небесное, не тленное с миром, но вечное^[13] со Христом, Поручителем (Sponsor) и Подателем милости. То, чему ты следуешь и к чему привязана твоя душа, смерть может похитить в любой обычный день. То же, в чем я тебя убеждаю, приуготовляет не уходящее богатство, но пребывающее, не временные удобства, но вечные, и наделяет не титулами преходящих почестей, но вечной славой ангелов. Относительно же мимолетности жизни в мире Писание пророческое считает, что ее должно сравнить с тенью, которая появляется и тут же исчезает: Дни мои, как тень, проходят^[14]. И действительно, на что ни посмотри, при ближайшем рассмотрении окажется обманчивым. Поэтому и силы телесные, и возможности, которые дает наследственное имущество, и увеличение благосостояния, даже верх всякого благополучия быстро проходят раньше, чем, давая малую радость, начнут, так или иначе, услаждать обладателя. Они, однако, более мучают привязанного к ним страхом потерять их, нежели радуют своего обладателя. Постоянно вызывающие беспокойство и ненадежные, [они исходят] из обычной хитрости врага^[15], который дает легкую добычу, чтобы вечно держать душу в плену. Таким образом, воспламененный не человеческим чувством, но Божественным повелением (потому что не обманывает Тот, Который взывает к сердцу)^[16], я хочу получить от тебя жатву много более обильную, много больше, чем можно подумать, и обещаю предоставить тебе и в настоящей жизни то, о чем ты и не думаешь, и в будущей то, о чем ныне невозможно помыслить».

Сомнения Илария

 Но когда блаженный Иларий, обладавший исключительным искусством речи, в котором он имел силу, остротой ума, в которой он был выше прочих, источником красноречия, которым превосходил самих своих наставников, это опровергал, тогда блаженный Гонорат, видя духовным взором, что нелегко воспринимаются высшие истины (summum), обратился всей силой души к Богу. Таким образом, слезами и стенаниями он, с помощью Господа