- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (173) »
приведет исследование, ибо если результат его заранее ясен, то само исследование не нужно».
К «Памятным запискам» в этом издании примыкают дневники. Из «Поденных записей» выбраны как раз те годы и десятилетия (70–80–е), когда шла работа над прозой. Возвращение к временному фону создания книги делает наше зрение объемней, стереоскопичней. Миры и голоса, звучащие в мемуарных главах, просачиваются и дышат сквозь будни автора с их актуальным событийным и мыслительным наполнением. «Поденным записям» вторит и дополняет их «Общий дневник» (1977–1989), чья плотнеющая метафизическая ткань, в отличие от свода ежедневно происходящего, подчинена внутреннему ходу рассуждений и размышлений. Категории бытия, искусства и человеческой личности, вплетенные в «Памятных записках» в повествование, здесь формулированы в чистом виде и порой доведены до афоризма. Все вместе взятое дает представление не только о Самойлове — художнике, но и об оригинальном мыслителе.
Г. Медведева
(обратно)
Памятные записки
Наброски к предисловию (о свободе)
I
Приступая к писанию, заранее могу себе признаться в том, что не могу изложить нечто положительное и стройное — политическую концепцию или систему нравственной философии. Ни того ни другого я не изобрел, да и рано, видимо, изобретать. Хотим мы все одного — свободы. Но толком еще не знаем, что такое свобода и как ее к себе и другим прилагать. Потребность свободы у нас есть лишь в воображении, всегдашнем русском воспаряющем воображении, а образцов мы не знаем и ищем их либо глядя назад, либо кося вбок. А по спине у нас все тот же российский холодок — не стоит ли там мужичок с топориком, который тоже по — российски жаждет свободы, но вбок не косит. Мужичка уже, впрочем, нет. Но холодок все тот же. За спиной стоит некто похуже — молодой, без царя и без бога, длинноволосый, с папироской, хмельной и озлобленный, с гитарой, битник — разбитник, настоенный на «Московской особой», всероссийский жесткоротый дружинник, шаманщик, дом — культурник, танц — площадник, матерщинник, руковерт, футбольщик, хоккейщик, киношной, стенописец, будкогадец, на — тройшник, на — двойшник, на — одногошник. Стоит не мужик — порождение земли и истории, а наш с вами отпрыск, наше собственное порождение. Он тоже свободы жаждет. Или власти. Ему все равно. Какой же свободы мы хотим? И какая нам нужна? Для России американизм не годится. Мафия вместо партии, и вороватость вместо бизнеса. Еще при нашей бедности. Безнаказанно убивать президента — это еще не достижение. Когда нет ни политической концепции, ни нравственного уклада, есть одна свобода, необходимая России, — свобода выговориться. Выговориться, отматериться, откричаться, отспориться, отречься. Только после этого образуется нечто. Привыкшие к молчанию недостойны свободы. Единственная цель моего писания — выговориться. Свободны говорящие. Ведь речь — это практика мысли. Учить нам рано. Надо учиться речи. Выговорилась Россия, пожалуй, дважды. Где‑то в 1905–м, вокруг манифеста, и еще в 1917–м. с февраля до октября. Потом ждала, когда же можно будет высказаться. Право это было как бы завоевано кровью: «Сестры и братья, друзья мои!». И идеалист Пастернак, и циник, продувной, продавшийся барин, прожженный, ни во что не верящий Алексей Толстой поверили: можно будет сказать, высказаться, выразиться, выговориться. Вот что писал Толстой: «Народ, вернувшийся с войны, ничего не будет бояться… Китайская стена довоенной России рухнет». Китайская не рухнула. И русская стоит. Может, пока стоит китайская — стоять и русской. И не прав был продувной барин. Народ на войне не боялся. А потом опять забоялся. Стена, конечно, все же рухнула, но недорушилась. Проломы в ней образовались в 1953 году. И хлынула в эти проломы безудержная речь. Чья? Народа? Нет. На первых порах выговаривались мы устами веселого, осмелевшего Никиты Сергеевича. Не народ, а он первый осуществил безудержную потребность неконтролируемой речи. Надо ему отдать справедливость — он первый заговорил. И вправду, это была первая свобода — свобода выговориться. Он заговорил. А мы продолжили. Он не разумел. А мы уразумели. И уже не унять нашей речи. И не замолкнем, пока не скажем. Уже такое наболтано, наговорено, насказано, наплетено, наоткровенничано, что так запросто не расхлебать.II
Так писал я совсем недавно в предисловии к «Памятным запискам». Но иное время быстро настало, и уже иное желание подвигает меня к писанию. Высказаться и отругаться — уже высказано и отругано. Теперь уже важно, о чем говорится и кто говорит и как. Уже не объединяемся мы в ругательстве и в отречении, в неприятии предыдущей жизни, а разделяемся в предвидении, в расчислении будущей нашей жизни. Мы не живем уже прошлым, не живем настоящим, а жадно тянемся к будущему, ибо утонуть может Россия в скуке настоящего. Недавно в том была суть, что мы заговорили. Но заговорил и отговорил незабвенный Никита Сергеевич, мало кровей пустивший диктатор, мир праху его, Пугачев из Центрального Комитета. Он распрощал нас с пугачевщиной. Пугачевщине уже в России не быть. Не поверим мы уже самозванцам, не поверим власти, пошедшей на власть. Власти нашей долго еще стоять. И говорению нашему, может быть, придет свой срок. Ну и что же? Раскрылся уже, распустился уже клубочек, спустился уже со стола, и кто захочет его распутать, не запутался бы сам. Ведь уже не в говорении дело. Глотку смогут заткнуть нам свинцом, плеткой или голодом. И тогда вновь замолчит Россия. Одного только не будет. Никто не поверит, что говорящий — враг. Это и есть самое главное. У нас всегда— противник власти и несправедливости был враг. У нас всегда жертва власти — был враг. Врагом нас пугали и в 19–м, и в 20–м, и в 30–м, и в 37–м, и в 48–м, и в 52–м. Все были — ВРАГ: эсеры, меньшевики, офицеры, дворяне, священники, справные крестьяне, партийцы, коминтерновцы, финны, немцы, татары, балкарцы, космополиты, евреи. Герои были те, кто боролся с врагом. С любым врагом — с отцом, с братом. Павлик Морозов, отцепродавец, был герой. Это были герои существующей власти, борцы за нее против власти несуществующей. Сейчас другое дело. Сейчас не обманешь. Сейчас, глотки заткнув, одного лишь добьются: создадут героев и мучеников. В молчании этих героев и мучеников больше опасности для власти, чем в любом говорении. 20 миллионов «врагов» не перевернули Россию. Сто тысяч героев и мучеников перевернут. Их‑то и надо бояться власти. Не слова, а- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (173) »