прилила к плечу и поддержала доверчиво покоящуюся на нем тяжесть. Весенняя ночь доносит до них наполняющие ее звуки: позвякивание цепи колодца мадам Удон, чей‑то голос, зовущий детей, никак не желающих ложиться спать, вокализы мсье Вольпельера, музыку трех радиоприемников, соперничающих друг с другом, шум первых машин, отправляющихся на воскресенье за город… Обрывки всех этих звуков Гиблой слободы окружают Жако и Бэбэ, согревая их.
Девушка не могла изменить свою судьбу в одиночку, для этого надо было бы сперва изменить всю Гиблую слободу. Можно упаковать свои чемоданы и, спасаясь бегством, постараться все унести с собой. Но лучшее всегда оставляешь. «Лучшее в себе самом — это другие».
Хлопают ставни. Не вовремя зазвонил будильник, но ему тут же затыкают рот.
Самолет, направляющийся в Гвадалахару, а может, еще куда‑нибудь, поднимается над аэродромом Орли; луч света из его окон падает прямо на нос Бэбэ и Жако. С высоты многое видно, и его четыре мотора глухо рокочут:
«Бэбэ, прислушайся получше: цепь, что сейчас скрипит, — это цепь колодца, где ты берешь воду вечером, по окончании трудового дня; эти ставни — те самые, что ты захлопываешь каждый раз перед тем, как лечь спать; в этой музыке, передаваемой по радио, звучат твои былые, твои сегодняшние мечты. Эта мать, зовущая детей, ты сама через десять лет, и эти дети твои…»
— Жако!
Ее взгляды тянутся к нему, и ее полуоткрытый рот, и ее губы, сжатые и вместе с тем раскрытые, как руки странника, опустившегося на колени перед источником.
«Да нет же, Бэбэ, эта цепь не от твоего колодца. Вода теперь течет по трубам, и радио уже вышло из моды. Мысли и чувства меняются. Пройдет зима, но ничто не повторится, ничто не останется прежним…»
Четырехмоторный самолет стыдливо понижает голос, устремляясь к горизонту, и его слова замирают в отдалении.
Жако обнимает ее все крепче. И, обняв, он ведет ее от бистро мамаши Мани к Замку Камамбер; он прижимает ее к себе на танцах в субботу вечером и перед первым поездом в понедельник утром, он окружает ее своим присутствием в долгую зимнюю пору и в воскресные дни. И Бэбэ кажется: все, что она видит, все, что слышит, прошло сперва через глаза и уши Жако. Она чувствует его совсем близко, рядом, она чувствует его в себе: он нищета и великодушие, он гордость и гнев Гиблой слободы.
Тогда она кладет руку на затылок юноши, ласково проводит по голове, гладит, хватает за волосы так, чтобы сделать ему больно, и притягивает его рот к своему.
Их зубы сталкиваются, как два переполненных кубка.
* * *
Она опять, в последний раз, опустила голову. — Когда он… словом… через несколько месяцев… когда он появится, когда он будет здесь… надо… словом… его любить… Жако взял ее руки своими длинными пальцами и с силой сжал в том месте, где бьется пульс. Голос его дрожал: — Уж это… я сумею… клянусь тебе… Потом он сорвал листок плюща, положил в рот и разжевал. Вкус был терпкий, неприятный, но это было нужно, чтобы почувствовать, как все хорошо, чтобы поверить во все это счастье.* * *
Вот «поэма», которую Ритон сочинил однажды для своих друзей:БАЛЛАДА ГИБЛОЙ СЛОБОДЫ
Ищи везде, обшарь весь свет,
В любой толпе, в любой среде
Подобных голодранцев нет,
Как в нашей гиблой слободе.
Они сюда сошлись поврозь,
Но вместе лупят кулаком.
Чтоб с ними спорить не пришлось,
Не будь столетним стариком.
Их коркой хлеба не купить
И сказкой не сманить пустой.
Умеют дружбой дорожить,
Делиться тайною мечтой.
Они живут в гнилой норе,
Им справедливый гнев знаком,
Они мечтают о добре…
Не будь столетним стариком.
Им каждый день нужна жратва,
Ведь зубы их острей штыка,
У них законные права
На мяса кус из котелка.
Тут нищета на все лады,
Тут смесь бациллы с бедняком…
Беги от Гиблой слободы.
Не будь столетним стариком.
Господь богатых, слободой
Ты осужден и поделом, —
Не должен мир наш быть игрой.
Не будь столетним стариком.