они с Тео начали встречаться. Когда Малкольм купил эту яхту, она уже могла заинтересовать разве что коллекционера — небольшая моторка, построенная в 1941 году фирмой «Крис-Крафт», с бочкообразной палубой и тройными кокпитами.

Теперь яхта обросла мхом, на корпусе из красного дерева не осталось ни следа краски, медные поручни почернели и казались сделанными из железа. Суденышко было поставлено на стойки на заднем дворе, трейлер из-под него был продан, киль ушел в землю на целый фут.^[5] В тех местах, куда за все эти годы Малкольм мог добраться с косилкой, трава была подстрижена. Конечно, яхта и теперь не так уж похожа на выброшенный на свалку автомобиль с треснувшим капотом и разбитыми стеклами, но ничего не скажешь — она торчит там как бельмо на глазу. И Коллин говорит, от нее дурно пахнет — надо же, какой нюх у этой девчонки. Да ей-богу, она по телефону учует, если ты на другом конце провода воздух испортишь. Если появился запах, то уж этот запах никуда не денется. Потому что Малкольму было уже ясно, что ко дню его похорон «Радость Тео» подгниет чуть больше, уйдет чуть глубже в землю, но будет по-прежнему покоиться на своем привычном месте во дворе. Яхта являла собой самую большую оплошность, какую Малкольм совершил в своей жизни. Видеть ее каждый день было его расплатой и наказанием за ту ошибку, и если для всех остальных она была бельмом на глазу, ну что ж, такова жизнь. Жизнь одного неминуемо проливается на жизнь других. Радость и любовь — это мы принимаем и приветствуем, но все остальное ведь тоже проливается на нас. Боль, глупость, обломки чьей-то потерпевшей крушение жизни — все это выплескивается, словно блевотина на твои ботинки, когда волочешь какого-нибудь пьяницу в участок за непотребное поведение.

Но вот и Дот появилась в дверях — в халате и домашних туфлях, с лицом, еще затуманенным сном. С годами ее фигура стала расплываться. Сейчас она спросит, как спрашивала каждое утро уже более десятка лет подряд, пил ли он кофе, потом спросит, что ему хотелось бы съесть на завтрак. А он ответит «да» или «нет», «ничего» или «яйцо всмятку». Но сегодня ему не хотелось участвовать в этой беседе, потому что его сын снова собирался выставить себя последним дураком с этим недоделанным ящиком, и виноват в этом он — Малкольм. Прежде чем Дот успела что-либо сказать, он произнес:

— Так хочется, чтобы мне больше никогда ничего не приходилось есть!

Малкольм зажег сигарету, которую все передвигал из одного угла губ в другой, и вдруг, глядя, как белка то появляется из пробоины в корпусе яхты, то вновь исчезает в ней, обнаружил, что не помнит, что это за чувство такое — чувство голода. Даже более того, он не помнит, когда утратил это чувство — этот звериный аппетит, столь характерный для него двадцать или тридцать лет тому назад, причинявший ему такие страдания, если он не мог его удовлетворить. Он помнил, как испытывал это чувство на яхте, как, словно виноградины, проглатывал фаршированные пряностями яйца, жадно поглощал треугольнички сандвичей с рыбой — хлеб, только что из холодильника, был холодным и влажным, — запивая пивом из бесчисленных жестяных банок. Все еще испытывая чувство голода, он смотрел, как подпрыгивают в попутной струе бумажные тарелки и пустые жестянки, вода бурлит и пенится, и цвет у нее, как у посудных обмывков. Он долго смотрел, как уплывает мусор, сохраняя посередине аккуратную полосу, оставленную попутной струей. В те дни он никак не мог насытиться, умерить свой аппетит. В какой-то момент он перестал обращать на него внимание, как на привычную боль, а когда, позднее, вспомнил о нем, понял, что чувство голода исчезло.

Дот в дверях уже не было, а после трех затяжек сигаретой возобновилось стеснение у него в груди. Он раздавил сигарету в пепельнице на ножке, которую получил на юбилейном банкете в честь десятилетия Ассоциации полицейских Нью-Джерси, и сделал еще две затяжки — на сей раз из ингалятора. Вчера он затянулся сигаретным дымом четыре раза и только потом не мог дышать; на прошлой неделе ему удавалось выкурить полсигареты. Так ему доктора и говорили про эмфизему: ближе к концу она шагает очень быстро. Это с ним и происходит. Короче говоря, он, Малкольм, умирает.

Коллин вела фургон. Она любила выбираться из дому пораньше, росистое утро обещало новое начало. Сегодня вечером, еще до того, как отправятся спать, они с Тео будут материально вполне обеспечены.

— Это что, светофор у «Бутылки с пробкой»? — спросил Тео из-за пассажирского сиденья.

Он сидел, скорчившись, на стальном полу фургона, между фанерным ящиком и рулоном ковролина. Рулон был упакован в оберточную бумагу и согнут посередине, чтобы войти в задние двери фургона. А для Коллин запах свежераспиленной древесины и нового ковролина был как запах нового крыла, пристроенного к дому, как осуществление несбыточной мечты.

— Да, — ответила она. — Это у «Бутылки с пробкой».

Тео так хорошо все спланировал, что теперь чувствовал, где они находятся, хотя никак не мог этого видеть.

— Не забудь про детали плана, когда в парк направишься.

Коллин опустила на глаза темные очки. Руки в перчатках вспотели. Она свернула налево и проехала через первую парковку — у теннисных кортов, где уже играли какие-то люди. Потом рванула вверх по холму к следующей парковке — у площадки со столиками для пикников, где, как и предсказывал Тео, не было ни машин, ни людей, вообще ничего.

— Семь двенадцать, — произнес Тео. Его голос теперь, когда мотор был выключен, звучал гораздо ближе, словно ее собственный внутренний голос. — Три минуты на разминку, и не забудь запереть машину.

Коллин захлопнула дверь фургона и спрятала ключ с брелком бюро проката в застегивающийся на «молнию» карман тренировочной блузы; потом перегнулась в капот, растягивая подколенные сухожилия.

Уставилась на часы. Когда на дисплее высветилось 7.15, она сняла перчатки и засунула их за переднее колесо. Побарабанила ногтями по боку фургона, подавая сигнал Тео, и побежала трусцой назад, вниз по холму, к дороге номер 401. Движение на дороге показалось ей более интенсивным: богачи спешили на работу — серо-стальной «мерседес», белый «кадиллак» размером с хорошую яхту. Может, ей теперь уже больше не надо будет работать. А может, она все-таки станет работать. Во всяком случае, у нее появится выбор. А это очень важно. Год назад, когда она решила основать свое дело, продавая продукты «Гудлайф», у нее никакого выбора не было. Долги от провалов в бизнесе, кредитные карточки, больничные счета за лечение Тиффани накапливались день ото дня все больше. Она поставила себе цель — составить идеальную программу распространения продуктов