Сознаніе этого несоотвѣтствія своего своему же, отъ себя же поставленному идеалу и составляетъ мощь и крѣпость раскаянья, которое, въ чемъ бы ни выражалось оно, – въ словахъ ли апостола Павла о борьбѣ съ ветхимъ Адамомъ, въ знаменитомъ ли стихѣ Ювенала

 Video meliora proboque,

 Deteriora sequor,

или; наконецъ, глубоко-нравственномъ воззваніи нашего Некрасова къ тѣни своей усопшей матери, – всегда и во всякомъ случаѣ является возстановленіемъ идеала во всей его чистотѣ и цѣлостности.

Только самоосужденіемъ, раскаяніемъ, полнымъ проявленіемъ неудовлетворенности собою, возстановляется согласность и цѣлостность нравственнаго міра. Пусть это состояніе цѣлостности является мимолетнымъ, какъ мимолетно, можетъ быть, и самое самоосужденіе и раскаяніе, пусть завтра же снова втянетъ поэта его обыденная жизнь, но сегодня мы слышимъ голосъ цѣлостнаго человѣка, и голосъ этотъ исходитъ изъ самой глуби духовнаго его міра, который только съ поверхности еле-еле затрогиваетъ обыденная его жизнь. Истинность и искренность чувства составляютъ необходимые элементы искусства, безъ которыхъ это послѣднее не можетъ существовать. Если даже и невѣрны слова Сальери у Пушкина, что «геній и злодѣйство – двѣ вещи несовмѣстныя», то, во всякомъ случаѣ, можно сказать съ совершенною уже увѣренностью, что совершенно несовмѣстны геній и самодовольство, ибо только черезъ самонеудовлетвореніе, самоосужденіе и раскаяніе вырабатывается геній.

* * *

Образцомъ поэта, глубоко чувствующаго всѣ изгибы собственной своей души, легко воспринимающаго впечатлѣнія всего, что совершается вокругъ него въ мертвой и живой природѣ, и отзывающагося чувствомъ своимъ, а потому и поэзіей на каждое такое впечатлѣніе, можетъ служить Сырокомля. Не только текущая, совершающаяся жизнь, но и историческія ея ступени, условія и прецеденты, прошлое, настоящее и грядущее этой жизни находятъ чуткій отголосокъ въ его душѣ и постепенно слагаются въ широко-охватывающія жизнь очертанія, полныя роскошныхъ образовъ и художественныхъ яркихъ красокъ.

Вся духовная, нравственная жизнь Сырокомли выражается въ его творчествѣ. Внѣ своей поэзіи или, точнѣе, отдѣльно, обособленно отъ поэзіи онъ какъ бы вовсе даже и не жилъ. И глухіе, вѣковые лѣса Литвы, и всѣ событія внутренней жизни народно, и всякое слово и преданіе, отъ кого бы то ни было слышанное, и всякій типъ, случайно имъ встрѣченный, – все это не только отражалось въ воспріимчивомъ его духѣ, дѣлалось внутреннимъ его достояніемъ, но и становилось имъ самимъ, вызывало въ немъ то или иное чувство, а это чувство, въ свою очередь, не оставалось только страдательнымъ состояніемъ поэта, но и разрѣшалось творческою его дѣятельностью. Поэтому, нельзя найти въ природѣ и жизни Литвы ни одного явленія, ни одного предмета, ни одной особенности народнаго быта и характера, ни одного самобытнаго типа или характеристическаго историческаго воспоминанія, которые не были бы такъ или иначе облюблены и обласканы чувствомъ и думою поэта, не были бы воспѣты его звучнымъ стихомъ. Пѣсня была точкою встрѣчи души поэта со всею окружающею его жизнью. Онъ весь, цѣликомъ, жилъ въ своей пѣснѣ, какъ жилъ одною братскою жизнью со всѣмъ, что его окружало; въ пѣснѣ выражается и горе, и радость этой чуткой души. Онъ самъ говоритъ въ одномъ изъ самыхъ задушевныхъ своихъ стихотвореній – «Гусляръ перехожій (Lyrnek Woiskowy), всего ярче изображающемъ его отношенія къ своему собственному творческому дару, что его лира, его «звонкая лира», какъ онъ самъ ее называетъ, представляется ему таящею въ себѣ звуки міра неземнаго, волшебнаго

 Линь возьму тебя въ руки, запоютъ твои звуки,

 Грудь начнетъ волноваться.

 Въ пѣснѣ радость я чую, пѣснью сердце врачую

 И гоню горе злое.

 Утѣшаешь меня ты, коль отъ хаты до хаты

 Обхожу все село я

Она, эта пѣсня производитъ на него какое~то магическое воздѣйствіе, подчиняя вліянію своему всю его жизнь, невольно возбуждая его къ творческой дѣятельности.

 Отъ тебя нѣтъ отбою, не натѣшусь тобою;

 Подъ твой звонъ оживая,

 Сердце птичкой трепещетъ,

 А въ лице такъ и хлещетъ

 Кровь моя, огневая.

 Пусть рука наболѣла, въ сердцѣ горе назрѣло,

 Но играть буду съ жаромъ….

 Вѣдь ты лира – даръ Божій; я гусляръ перехожій

 И умру я гусляромъ.

Эта могучая сила пѣсни, заглушающая въ человѣкѣ всякую скорбь и страданіе, возносящая и возвышающая его надъ ними и надъ всѣмъ остальнымъ міромъ, погружающая его въ міръ чистаго творчества, помимо всѣхъ жизненныхъ треволненій, превосходно рисуется въ стихотвореніи «Смерть соловья», гдѣ подъ видомъ соловья, переселеннаго изъ родныхъ мѣстъ въ шумную улицу столицы, задыхающаегося отъ душнаго воздуха и вѣчной пыли, терзаемаго несмолкаемымъ шумомъ колесъ, художественно рисуется жизнь самаго поэта.

 И подъ уличные крики, топотъ лошадей,

 Пѣсню звонкую защелкалъ узникъ-соловей.

 И какъ будто въ бой вступая съ шумомъ городскимъ,

 Мыслитъ: «я его осилю голосомъ своимъ»!

 Гармонической волною, вольной чередой

 Изъ тюрьмы несутся звуки пѣсни молодой

……

……

 «О, осилю я, осилю шумъ вашъ наконецъ!»

 Распаленный состязаньемъ думаетъ пѣвецъ.

 А на улицѣ какъ будто бѣднаго дразня,

 Все сильнѣе говоръ, крики, топотъ, стукотня…

……

 Соловью какое дѣло? Изъ груди своей

 Звуки всѣ, какіе только шевелятся въ ней,

 Исторгаетъ онъ, и ноетъ, и болитъ она,

 Безпредѣльнымъ напряженьемъ вся истощена.

 Но пѣвецъ не слышитъ боли; въ гордомъ забытьи

 Погрузился весь онъ въ звуки чудные свои.

 Опьянѣлъ отъ вдохновенья, и чѣмъ жгуче, злѣй

 Боль въ груди, тѣмъ громче, громче свищетъ соловей.

 И слабѣя, надрываясь, силы, наконецъ,

 Сокрушились, струны въ горлѣ лопнули; пѣвецъ

 Заметался въ агоніи и, въ послѣдній разъ,

 Разразился дивной трелью и – на вѣкъ угасъ.

 А на улицѣ, къ страданью холодно тупа,

 Продолжаетъ суетиться и сновать толпа.

 И скрипятъ, гремятъ колеса все сильнѣй, сильнѣй,

 Точно рады, что загубленъ ими соловей.

Но, однажды вырвавшаяся изъ души, эта пѣсня является уже оторванною отъ жизни поэта и не всегда прививается къ другой жизни, не всегда встрѣчаетъ братскій отзывъ. Общество остается къ ней, зачастую, точно также равнодушнымъ, какъ тѣ колеса, которыя точно радовались, «что загубленъ ими соловей». А между тѣмъ, сочувствіе составляетъ одну изъ вдохновляющихъ стихій поэта; безъ него чувствуетъ онъ связаннымъ, обезсиленнымъ самое свое вдохновеніе и наряду съ внутреннимъ блаженствомъ, доставляемымъ изліяніемъ души своей въ пѣсняхъ, возникаетъ скорбное сознаніе своего одиночества, безплодности пѣсни своей и