откуда, и ничего не хочет объяснять. А хочет поскорее отшить отсюда Алёшу со всей его правотой. Потому что вот-вот он уговорит её поверить, и придумать себе ненастоящего папу: не убитого зэка, а живого солдата. И ждать: когда этот ненастоящий вернется с войны. Это хуже любого предательства: так верить. А он не понимает и не поймёт. Его-то папа живой, ну он и хочет, чтоб у всех так. И рубашка у него сегодня свежая, тоже в клетку, но другая. Чистенькая. Чистенький мальчик Алёша, желающий ей добра.

— А пошел ты, пузо в клеточку, знаешь куда! — неожиданно ощерилась она.

Алёша аж отшатнулся от неожиданности, заморгал светлыми ресницами:

— Ты что, психованная? Носом дыши, ушибленная!

Тут бы им не миновать всерьёз поссориться, но во дворе раздались крики и плач. Тетя Шура из пятой квартиры голосила навзрыд. Тети Шурин Лёнька, только кончивший школу, геройски хмурясь, собирал вещмешок, чтобы немедленно идти в военкомат добровольцем, и тётя Шура смотрела на это вроде как безучастно. А тут передали по радио: Киев. Бомбили Киев! Двести человек убитых и раненых! И — опять грозная музыка, это тётю Шуру добило. Потому что пусти она сейчас Лёньку или не пусти — все равно, раз такое делается, его заберут туда. Где бомбят и где убитые. По-настоящему. А с ней, похоже, расплакались все женщины двора. И инженерская жена Виктория, вчера ещё скандалившая с Шурой за белье, повешенное на её верёвку, обнимала Шуру, а она все тряслась и рыдала ревмя, прямо в Викториин вишневый халат:

— Ой, Викочка, что же теперь будет?

А у Виктории тоже тряслась голова, и видна была из-под блондинистой окраски тёмная полоса там, где рассыпались волосы. Шпилька с волнистыми рожками выпала, звякнув о горбатый жёлтый камешек. Этими камешками был замощён двор, а между камешками из глины росла всякая травка. Алёша поднял шпильку, да так и стоял с протянутой рукой: как теперь её отдать? От этой его неловкой позы у Светы сразу прошла вся злость. И чего она вызверилась? Она примирительно улыбнулась и взяла у Алёши шпильку:

— Я ей потом отдам, ага?

Тут пришел управдом Зуйков и сказал, что реветь по военному времени нечего, а надо делать затемнение, чтоб никакого света вечером. А сам вкрутил в парадном синюю лампочку. Он был в майке и военных галифе, и весь раздувался от ответственности. Женщины спешно засобирались: почему-то, как поняла Света, не мастерить затемнение, а в магазин. Раз теперь по военному времени — то ничего не будет, даже соли. Надо запасаться. Света знала, где мамин кошелёк, и тоже пошла. С Алёшей договорились завтра увидеться, он опять бежал к маме в больницу.

— А что мы будем покупать? — спросил Андрейка.

— Смотря что будут давать. Как люди — так и мы, — резонно ответила Света. Гава они взяли с собой. И, как оказалось, не напрасно: возле "Гастронома" уже волновалась очередь, и кто-то кого-то уже выпихивал:

— Вас тут не стояло!

— Меня не стояло? Держите меня, люди, а то я сейчас сделаю, чтоб этого штымпа тут даже не лежало и не пахло!

А Свету с Андрейкой никто из очереди не оттирал: рядом стоял Гав и, едва напирали, молча скалил чудовищные клыки.

— Во, тигра саблезубая! — уважительно сказал небритый дядя в кепке, что был за Светой, и время от времени распорядительно покрикивал на очередь:

— Поимейте остаток совести, люди, не пхайте меня на малых детей!

Они простояли за теткой в жёлтой кофте часа два, но купили соли, и сахару, и манки — столько, сколько могли дотащить. Второй раз не пошли: устали. И ещё Света убрала всю комнату, да-да, и подмела, и пыль вытерла. Потому что, раз Андрейка знает про Гава, секрет недолго удержится. И ещё ей повезло: она во время уборки отыскала-таки свои спортивные шаровары. Мама их специально запрятала, чтобы девочка ходила как девочка: в платьицах и юбках, а не носилась по двору, как мальчишка. У Светы хватило ума их сунуть в надёжное местечко, но пока не надевать: мама скоро придет с работы. Она себе беленькую блузочку погладила. И юбку сатиновую, синюю клёшем. Покрутилась перед зеленоватым зеркалом, расчесала волосы на левый пробор, сделала губки бантиком. Получился "аньолек", как мама ее называла по-польски, когда она прилично выглядела. Если только у ангелочков бывают такие зеленые, нахальные до прозрачности глаза.

Они долго ждали маму, уже темнеть начало, и во дворе кто-то кричал:

— Затемняйтесь!

Как затемняться, Света не знала, и потому просто не включала электричество. Андрейку она примостила к себе "под теплый бок", и рассказывала ему, как кузнецы блоху подковали, а потом, как дядя Жора на рыбалку ходил.

Мама пришла усталая до кругов под глазами, и Светиных стараний поначалу вовсе не заметила. Их переводят на военное положение, она теперь будет дольше на работе, так что Свете придется самой… И теперь еда будет по карточкам, хлеб во всяком случае. Затемнение мама сообразила в два счёта: завесила темно-синими одеялами одно окно и другое, как-то там подоткнула и послала Свету проверить со двора: не видать? Ни щелочки было не видать, и Света позавидовала: как же она сама не вспомнила про те одеяла? Они же все лето в диване лежали, вместе с зимним барахлом. И только при свете лампочки мама наконец разглядела: и Светин примерный вид, и парад в комнате.

— А мы еще продуктов купили, на полкошелька, — похвасталась Света. — Одного сахару — три кило, еле дотащили.

— Аньолек ты мой! Гениальный ребенок! Неужели три кило? И манка! Нет, ну у кого ещё есть такие умные дети! И соль! А я ещё расстроилась, что деньги пропадут теперь. Зайчата вы мои запасливые!

— Мам…

— Что, детка?

— Ничего. Чаю заварить?

Света чувствовала, что говорить про Гава сейчас — будет слишком прямолинейным вымогательством. А мамы теперь целыми днями не будет дома, а там посмотрим. Пока тепло — поночует Гав и в сарае.

Пошли необыкновенные, возбуждённые дни: каждый со своими новостями. Двор разрыли и стали строить "щель": с одной стороны скамейка, с другой проход, а сверху навалили всего, что было. Алёша прибегал нечасто. Он теперь был очень важный, с противогазом на боку: дежурил на крышах. Самое трудное было — наполнить на крышах положенные бочки с водой, на случай зажигательных бомб. На верхних этажах — все знают, какой напор воды: ещё не каждый день капает. А таскать вёдрами эту воду на крышу — значит, сделать себе пуп интересной формы. Так Алёша с ребятами догадались организовать конвейер, даже со шпаной из сорок второго номера объединились ради этого. Заключили временное перемирие: до конца войны. Насовсем не решились, расссудив, что вернутся с фронта старшие братья — и опять начнётся, как ни крути.

Алёша носил теперь исключительно