губа кверху‚ как в начале улыбки – пошевелился‚ облизал мундштук‚ выдул дрожащий звук. Трогательный и нелепый‚ бессмысленный и влекущий. Вальс-печаль‚ мелодия разлуки: "Тихо вокруг. Это герои спят..."
Со слабым скрипом‚ как со вздохом сожаления‚ тронулся с места одинокий вагон‚ и поплыли они следом взвешенной‚ бесконечной вереницей‚ стариковские тени с бульварного кольца‚ рука в руке‚ щека к щеке‚ дыхание переплетено с дыханием‚ и три старика впереди распорядителями бала.
Через площадь – к реке – и в воду.
И тонут они в воде‚ как тонут они в памяти.
А по-над городом звон-перезвон: благовест трамвайный.
А по-над городом щёлк-перещёлк: кастаньетами по стыкам.
А по-над городом гуд-перегуд: старания без надежды.
Шел трамвай – Десятый номер‚ А в трамвае Кто-то помер... Разлука вечная‚ тоска смертная‚ беда необратимая. Трамвай уходит в Лету. Пристроился на берегу человек возле парапета‚ лязгал ловко портновскими ножницами‚ вырезатл‚ не глядя‚ силуэты из черной бумаги. А над парапетом вывеска: "Останавливаем мгновения". А силуэты на одно лицо. – Это не мы... – огорченно пискнули из воды. – Это вы‚ – отвечал нагло‚ не прерывая работы. – Такими я вас вижу. Такими вам и оставаться. Старик-астматик‚ что истово мусолил жалкие рубли с вечной надеждой на прибавление‚ а вода уже накрыла с головой все его расчеты: "Фир ун цванцик‚ фир ун драйцик‚ фир ун зибцик..." Старуха-курильщица в облаке вонючего табака‚ глазами в книжку‚ носом по буквам‚ запойно и упрямо‚ а вода уже размыла строчки и погасила последнюю папиросу... Сеня и Соня тихими седыми мышками‚ преданно и неотрывно от общего детского садика: "Соня‚ не плачь. Мы пожили‚ Соня. Мы хорошо с тобой пожили". – "Ой‚ Сеня‚ я разве за себя плачу? Я за детей плачу‚ Сеня..." Покатилло с Задунайским, притихшие и умиротворенные, в общей вместительной ширинке: "Рабиновича не видали? Рабиновича не встречали?" А Рабинович поспешал следом... Шустряк в чесуче‚ человек без профессии‚ двумя раздельными половинками, вскрикнул‚ всхлипнул‚ кинулся самому себе в объятия‚ ушел под воду зареванный и счастливый... Старый еврей Фишкин с нарочно перевернутым портфелем‚ чтобы крупа просыпалась без остатка‚ и свет от фонарика размылся‚ уходя в глубину... Прискакала напоследок птица-горбун‚ склевала густой ручеек крупы‚ села‚ задумалась‚ опустила голову: в воду не пошла. – Кыш‚ – подгонял Тихий А.И. – Кыш-кыш... ...и всякий раз‚ к вечеру‚ тихо и неслышно отплывает от берега сегодняшний день-корабль. Звучит музыка‚ слышен говор и смех‚ капитан глядит вдаль неутомленными еще глазами. Корабль уходит‚ уходит‚ уходит. Корабль уходит белой отметиной в темнеющие дали‚ а мы глядим беззаботно вослед и машем с пристани выгоревшими на солнце платочками. Не наш день‚ не наш пока рейс..‚ но кто-то смотрит уже с кормы‚ кто-то вечно на нас смотрит‚ будто не может наглядеться. Сухонький старичок – бородка клинышком‚ серые‚ редкие волосы примяты подушкой. И вот уже тихое движение по струям‚ сонный плеск за бортом‚ темные набережные‚ стылые коробки строений‚ провисшие брюха мостов‚ тяжелая гребенка труб‚ купола-звонницы на бугре кружевным великолепием‚ и бульвары‚ бульвары‚ конечно же‚ бульвары: мертвый и прекрасный город‚ закрепленное пространство‚ которое не уберегли‚ где нет уже стариков‚ нет памяти‚ нет теперь и меня. Корабль уводит‚ уводит‚ уводит... Кто знает‚ куда деваются наши души? Души наши впадают в Каспийское море... А когда все прошли‚ и опустела площадь‚ пришлепал на гусеничных ногах старательный топтун Волчара‚ дотошный и исполнительный‚ и ушагал в реку за вверенным ему населением‚ которое нельзя оставить без наблюдения‚ а на берегу закрепилась смена‚ дети-отличнички‚ начинающие топтуны Волчарики‚ что заступили на отцовский пост‚ и мать-домоседка понесла им еду. И тогда Тихий А.И. пророс телеграфным столбом‚ выставил крестовину с изоляторами‚ пустил по сторонам провода-усики‚ передал сообщение на пульт: "Город очищен. Можно принимать". Где теперь старики? Нет в городе стариков. Молодые‚ пылкие‚ горячие: вечная эстафета по Садовому кольцу. И Стёпа уже промчался на трибуне по опустевшей площади: встречать на аэродроме главу правительства. Вася промчался за Стёпой. За Васей взвод референтов. А над пустыми бульварами скользнул беззвучно на посадку вражеский самолет с дружеским премьером: добро пожаловать... Топала по асфальту бабка умильная‚ волокла по-бурлачьи две ссохшиеся кадушки: светлые вихорки из каждой‚ носы на бортиках‚ глазки-точечки. – Охо-хо‚ – говорила‚ – натощак и не скажешь. Колька пропал на Бангладежском направлении‚ Петька сгинул на Попокатепетльском. А то и наборот. Остались робятки: этот Петькин – глаза зеленые‚ тот Колькин – глаза карие. Матеря умотали на путину‚ деньгу копить: прожор на меня оставили. Это вам‚ дуракам‚ нечерта делать‚ в воду кунаться‚ а на мне два рта‚ мне жить еще да жить. Впряглась заново и поволокла на поденку. Сидел на парапете сонный рыболов‚ ловил утопленников на мормышку. – Как улов? – спрашивали Волчарики‚ приглядываясь на всякий случай. – Плохо‚ – говорил. – Не клюют. – Подкормить надо. – Подкармливал. – Место смени. – Менял. – Приманку. – Не берут. – Хватит‚ – сказали из глубины. – Наклевались вашего. Нахлебались. Сунулась из мрака ладонь ковшиком с пятаком-сироткой‚ и голос с гнусавинкой‚ как нищий в электричке:
...и остались только две увядших розы‚ две увядших розы в синем хрустале...
Одна была белая-белая‚ как попытка несмелая‚ а другая алая-алая‚ как мечта небывалая... А больше сказать нечего.
Шел трамвай – Десятый номер‚ А в трамвае Кто-то помер... Разлука вечная‚ тоска смертная‚ беда необратимая. Трамвай уходит в Лету. Пристроился на берегу человек возле парапета‚ лязгал ловко портновскими ножницами‚ вырезатл‚ не глядя‚ силуэты из черной бумаги. А над парапетом вывеска: "Останавливаем мгновения". А силуэты на одно лицо. – Это не мы... – огорченно пискнули из воды. – Это вы‚ – отвечал нагло‚ не прерывая работы. – Такими я вас вижу. Такими вам и оставаться. Старик-астматик‚ что истово мусолил жалкие рубли с вечной надеждой на прибавление‚ а вода уже накрыла с головой все его расчеты: "Фир ун цванцик‚ фир ун драйцик‚ фир ун зибцик..." Старуха-курильщица в облаке вонючего табака‚ глазами в книжку‚ носом по буквам‚ запойно и упрямо‚ а вода уже размыла строчки и погасила последнюю папиросу... Сеня и Соня тихими седыми мышками‚ преданно и неотрывно от общего детского садика: "Соня‚ не плачь. Мы пожили‚ Соня. Мы хорошо с тобой пожили". – "Ой‚ Сеня‚ я разве за себя плачу? Я за детей плачу‚ Сеня..." Покатилло с Задунайским, притихшие и умиротворенные, в общей вместительной ширинке: "Рабиновича не видали? Рабиновича не встречали?" А Рабинович поспешал следом... Шустряк в чесуче‚ человек без профессии‚ двумя раздельными половинками, вскрикнул‚ всхлипнул‚ кинулся самому себе в объятия‚ ушел под воду зареванный и счастливый... Старый еврей Фишкин с нарочно перевернутым портфелем‚ чтобы крупа просыпалась без остатка‚ и свет от фонарика размылся‚ уходя в глубину... Прискакала напоследок птица-горбун‚ склевала густой ручеек крупы‚ села‚ задумалась‚ опустила голову: в воду не пошла. – Кыш‚ – подгонял Тихий А.И. – Кыш-кыш... ...и всякий раз‚ к вечеру‚ тихо и неслышно отплывает от берега сегодняшний день-корабль. Звучит музыка‚ слышен говор и смех‚ капитан глядит вдаль неутомленными еще глазами. Корабль уходит‚ уходит‚ уходит. Корабль уходит белой отметиной в темнеющие дали‚ а мы глядим беззаботно вослед и машем с пристани выгоревшими на солнце платочками. Не наш день‚ не наш пока рейс..‚ но кто-то смотрит уже с кормы‚ кто-то вечно на нас смотрит‚ будто не может наглядеться. Сухонький старичок – бородка клинышком‚ серые‚ редкие волосы примяты подушкой. И вот уже тихое движение по струям‚ сонный плеск за бортом‚ темные набережные‚ стылые коробки строений‚ провисшие брюха мостов‚ тяжелая гребенка труб‚ купола-звонницы на бугре кружевным великолепием‚ и бульвары‚ бульвары‚ конечно же‚ бульвары: мертвый и прекрасный город‚ закрепленное пространство‚ которое не уберегли‚ где нет уже стариков‚ нет памяти‚ нет теперь и меня. Корабль уводит‚ уводит‚ уводит... Кто знает‚ куда деваются наши души? Души наши впадают в Каспийское море... А когда все прошли‚ и опустела площадь‚ пришлепал на гусеничных ногах старательный топтун Волчара‚ дотошный и исполнительный‚ и ушагал в реку за вверенным ему населением‚ которое нельзя оставить без наблюдения‚ а на берегу закрепилась смена‚ дети-отличнички‚ начинающие топтуны Волчарики‚ что заступили на отцовский пост‚ и мать-домоседка понесла им еду. И тогда Тихий А.И. пророс телеграфным столбом‚ выставил крестовину с изоляторами‚ пустил по сторонам провода-усики‚ передал сообщение на пульт: "Город очищен. Можно принимать". Где теперь старики? Нет в городе стариков. Молодые‚ пылкие‚ горячие: вечная эстафета по Садовому кольцу. И Стёпа уже промчался на трибуне по опустевшей площади: встречать на аэродроме главу правительства. Вася промчался за Стёпой. За Васей взвод референтов. А над пустыми бульварами скользнул беззвучно на посадку вражеский самолет с дружеским премьером: добро пожаловать... Топала по асфальту бабка умильная‚ волокла по-бурлачьи две ссохшиеся кадушки: светлые вихорки из каждой‚ носы на бортиках‚ глазки-точечки. – Охо-хо‚ – говорила‚ – натощак и не скажешь. Колька пропал на Бангладежском направлении‚ Петька сгинул на Попокатепетльском. А то и наборот. Остались робятки: этот Петькин – глаза зеленые‚ тот Колькин – глаза карие. Матеря умотали на путину‚ деньгу копить: прожор на меня оставили. Это вам‚ дуракам‚ нечерта делать‚ в воду кунаться‚ а на мне два рта‚ мне жить еще да жить. Впряглась заново и поволокла на поденку. Сидел на парапете сонный рыболов‚ ловил утопленников на мормышку. – Как улов? – спрашивали Волчарики‚ приглядываясь на всякий случай. – Плохо‚ – говорил. – Не клюют. – Подкормить надо. – Подкармливал. – Место смени. – Менял. – Приманку. – Не берут. – Хватит‚ – сказали из глубины. – Наклевались вашего. Нахлебались. Сунулась из мрака ладонь ковшиком с пятаком-сироткой‚ и голос с гнусавинкой‚ как нищий в электричке:
...и остались только две увядших розы‚ две увядших розы в синем хрустале...
Одна была белая-белая‚ как попытка несмелая‚ а другая алая-алая‚ как мечта небывалая... А больше сказать нечего.