высоким, выдававшим тревогу и страх:

— Таковы были мои мысли, когда я смотрел вслед чужестранцам. Они ушли так же тихо, как и появились в чайхане. Девушка сжимала ладонь своего спутника, в то время как он держался прямо, словно нес службу на крепостном валу. Улицы дышали тьмой; тьма сразу же поглотила чужестранцев. Помню, я еще взглянул на небо — облака образовали вокруг луны двойное кольцо неестественного красного оттенка.

Потом я пошел во внутренний дворик, чтобы убрать посуду. И что же я обнаружил? Стеклянные пиалы были холоднее льда, изнутри покрыты крохотными ледяными каплями, а ведь я подавал чай прямо с огня. Я позвал Абделькерима. У него глаза округлились от удивления. Он заметил, что листочки мяты, оставшиеся в чайнике, заиндевели.

Азиз покачал головой, глядя в землю.

— Я вышел на улицу покурить и успокоиться. Откуда-то натянуло туман, ночь стала промозглой. Почти все лавки на площади закрылись. Тьму пронизывали несколько полосок света от фонарей. Я присел на крыльцо, закурил и стал себя уговаривать: дескать, не все в этом мире объяснимо, бывают и загадки.

Истина и способ

Азиз вздохнул и оглядел площадь, словно в поисках лазейки, куда можно юркнуть и таким образом скрыться от воспоминаний. Затем поежился и стал смотреть на меня — не предложу ли я какого-нибудь успокаивающего объяснения. Но я молчал. Что я мог сказать? Пережитое Азизом было той же природы, что и прочие события рокового вечера.

Азиз снова вздохнул и произнес, не заботясь о соответствии слов посылу:

— Всегда одна иллюзия: мол, расскажешь кому-нибудь — и все станет понятно.

— Что станет понятно? — спросил я, но Азиз только покраснел, будто стыдясь за меня — мол, ну и глупый же вопрос.

— Станет понятно, Хасан, что с ними произошло, — ответил Азиз.

Я почувствовал, что должен его успокоить. До сих пор я не понимал, что воспоминание о чужестранцах столь тяжело от дурных предчувствий. Я поднялся с килима, подошел к Азизу и обнял его. Мягко, точно ребенка, я стал убеждать:

— Друг мой Азиз, двое бедолаг явились вовсе не из потустороннего мира, они были существа из плоти и крови, как мы с тобой. Упорствовать в обратном — значит, давать пищу суеверным толкам, которых и так уже предостаточно в связи с этими событиями.

Однако Азиз только покачал головой и скорбно констатировал:

— Ты, Хасан, упускаешь одну вещь; впрочем, наверно, это я не сумел объяснить. Дело в том, Хасан, что эти двое ввергли меня в пучину отчаяния. Я простой человек, не то что ты; работаю официантом, на роль учителя жизни не претендую. Единственное, чем я могу содействовать твоему расследованию, — это как можно точнее изложить известные мне факты. А все, чему нет объяснения, выбивает меня из колеи.

— Я понял, Азиз.

Он бросил на меня тоскливый взгляд:

— Правда понял? Да, наверно, ты понял, Хасан. В конце концов, ты же у нас властелин воспоминаний. Получше многих в таких вещах разбираешься. И вообще, разве кто-нибудь знает, что такое быть человеком из плоти и крови — в наши-то дни? Разве возможно постичь, какой осадок оставляет тьма в наших душах? Я эти вопросы задаю, потому что, как мне кажется, бывают времена, когда истина теряет вес, хотя даже тогда с ней нельзя не считаться. Это-то и главное — самое главное. По крайней мере для меня.

До сих пор я стоял подле Азиза; теперь отодвинулся и обратился к слушателям. Я говорил не с каким-то конкретным человеком, но взгляд мой падал поочередно на каждого. Люди сидели, закутавшись в одеяла и ханбелы, полная поглощенность рассказом была в их лицах. Медленно, ровным, уверенным тоном, я повел речь:

— Напротив, Азиз, вполне можно постичь, что такое быть человеком. Взять, к примеру, меня. Вам известно, что мое имя Хасан, что я рассказываю истории; известно потому, что именно так я представляюсь. Я родился в горах, прибыл в Марракеш, чтобы развлекать вас, ибо это мое призвание, ибо этим занимались мой отец и отец моего отца. Город разворачивает вокруг меня порожденное им — а это сотни историй, — я же взвешиваю их и определяю, какие поведать моим слушателям, а какие лучше не облекать в слова, но предназначить тьме забвения. Вы собрались здесь, уселись кружком, ибо ожидаете, что годы не изменили моего воображения, что можно довериться как ему, так и моим способностям рассказчика. Однако нынче вечером я нарушу привычный порядок повествования. Нынче вечером я предлагаю вам сплести свои воспоминания с моими и рассмотреть известное событие совершенно иным способом. Что для этого потребуется? В большей степени, чем что-либо еще, — взаимное доверие, ибо именно благодаря доверию наше расследование станет независимым, непредвзятым и обретет под собою основу. Но кто гарантирует, что мы доберемся до истины? И кто из вас способен встать и заявить, что история, которую мы с вами сейчас расскажем, произошла в действительности? Ибо у каждого есть тайные воспоминания и редкий человек доверит постороннему ключ от этого тайника.

Воронье дерево

Я помедлил несколько секунд, чтобы перевести дух, и в эти самые секунды над крепостной стеной показалась луна, и свет ее смягчил контуры домов, окружающих площадь Джемаа. С восходом луны подул холодный ветер. Я закутался в плащ, а некоторые из моих слушателей, развязав одеяла, закрепленные на плечах поверх джеллаб, накинули их на головы. Один, длиннобородый священнослужитель, поднял руку и заговорил быстро и с напряженностью, заставившей всех обратиться в слух. Это был смуглый человек средних лет. Хотя он носил одежду самую простую, голос выдавал опытность и искушенность. Я почувствовал в нем тонкий, проницательный ум.

— Разумеется, сказанное тобой звучит убедительно, — говорил он со скрытой насмешкой, — но тебе не утаить своего хитроумного плана. Ты затеял все это, чтобы снять со своего брата обвинение в злодеянии, в котором он сам сознался.

Я остановил на нем спокойный взгляд.

— План у меня один — добраться до истины, — отвечал я. — До той простой и непреложной истины, к которой сводится всякий опыт. Что касается моего брата, не стану скрывать: я питаю надежду, что, если каждый из нас будет правдив в своих воспоминаниях об известном событии, если не побоится откровенности и все изложит точно, мы сумеем пролить свет на обстоятельства, покуда пребывающие во мраке. А лучший способ этого добиться — всякий раз начинать с отправной точки, копать все глубже и шаг за шагом приближаться к пониманию.

Мой собеседник учтиво и уклончиво заметил, что находит мою веру в воображение весьма трогательной.

— Имелось в виду не столько воображение, сколько память, — отвечал я.