падай духом и не горячись, — предупредил Кеша, опускаясь на скамейку рядом с Иваном.

— Мне все ясно, можешь не продолжать-сказал Иван.

— Я тебя понимаю и убежден, что в главном ты прав. Больше того, заверяю тебя… вот на будущий год встанет вопрос о старшем вожатом, руками и ногами буду за тебя! Но на эту третью смену решили тебя заменить… Шумели часа три, дым коромыслом, охрипли все… Я за тебя дрался, как мог. А что я мог, скажи? За что ни хвать, фактов-то нет, а у Васи факты. Ведь на два килограмма похудели твои пионеры — шутишь? На две тысячи граммов! А то, что у них извилин прибавилось в мозгу, доброты в душе, чувства их стали тоньше, так это же не взвесишь на весах! Ну, а с Ириной… — Кеша покачал головой. — Сглупил? Сглупил. Дал Васе в руки такой факт! Как ни крути — недопустимо, и все тут!

— Да ничего же не было, Кеша! — поморщился Иван. — Я же объяснял Князеву. Зашли, взяли куртку, а потом на террасе сидели.

— А как плохо ты говорил, Ваня, как плохо! — Кеша зажал голову руками. — Одни эмоции… Ты хоть бы подготовился, что ли! Вплоть до того, что тезисы бы на бумажке…

— Ну, а старший вожатый и сейчас промолчал?

— Какое там! — Кеша махнул рукой. — Сцепились с Князевым, как волки, мы думали — подерутся. Юра кричит: украл мои пленки, отдай сейчас же! Вася — на него. Слово за слово, и пошло! А ты войди в наше положение — легко ли тут понять что-нибудь! Ну, вкатят по выговору обоим. Васе по партийной линии, Юре по комсомольской. Кастеляншу уберут, это уж точно… Но Васю и Юру решили оставить, настоял предзавкома, и я его понимаю — шутишь, сейчас затеять канитель с увольнением, с заменой? А кем заменить — встает проблема. Вот и решили: черт с ними, пусть дотягивают этот сезон, а зимой уж будем поднимать вопрос, спокойно разбираться. И я еще раз заверяю — руками и ногами буду за тебя в качестве старшего вожатого.

Иван слушал и не слушал уже. Думал о том, что надо немедленно найти Ирину.

Кеша же продолжал заверять Ивана в своих хороших к нему чувствах, и что будет руками и ногами…

— Да успокойся ты, Кеша! — сказал Иван расстроенному секретарю. — Не виню я тебя. И что сагитировал в лагерь поехать, не виню. Честное слово. Конечно же, мне обидно, конечно же, я уверен, что со мной обошлись несправедливо… Дело ведь не в этой третьей смене, дело в принципе. Меня выбросили, а вот Вася остался… Так что, как ты меня ни уверяй, невесело мне сейчас. Утешает только то, что… Анна Петровна, слышал, что сказала? Мне, понимаешь, слова ее… Я чуть слезу не пустил, когда она… А то я чувствую, что к ребятам привязался, что мне нравится эта работа, а вдруг способностей нет? А теперь, знаешь, вроде на земле тверже стою…

— Ну и отлично! — обрадовался Кеша-секретарь. — И хорошо. — Облегченно вздохнул, обнял Ивана за плечи и неожиданно добавил: — Ну, ну, иди к ней… Ух, ты, чертушка, такую девушку оттяпал!..

Оба рассмеялись и пожали друг другу руки.

Глава 48

Выезд пионеров из лагерей всегда веселое и вместе с тем грустное зрелище. В эти дни по улицам города проносятся колонны поющих автобусов, в скверах, в переулках, у домов культуры можно видеть, как потоки красногалстучников растворяются в толпах родителей. Здесь встречи, поцелуи, цветы, но здесь и расставания… Еще вожатым задаются вопросы: «А вы поедете на следующую смену»?, «А вы поедете на будущий год?». Но это уже так, полурассеянно. Глаза уже ищут папу или маму… Здесь неслышно звучат заключительные аккорды еще одного необратимо ушедшего пионерского лета.

Иван потерянно глядел, как на глазах тает «мятежный третий». Мамаши и папаши с улыбкой взглядывали в его, Ивана, сторону и, занятые заботами дня, спешили увести свои чада по домам.

Солидно поклонился, приподняв шляпу, отец Севы Цвелева.

«До свиданья, Боча, до свиданья…»

Молодой, интеллигентного вида парень, видимо брат, увел художника Витю.

«До свиданья, Витя, рисуй как можно больше, каждый день!»

— Люська, ты ли? — мама Люси Ивановой с минуту удивленно моргала глазами, потом бросилась обнимать и целовать свою радость, свое сокровище.

«До свиданья, Люся-хиленькая, моя маленькая гордость…»

— А веснушки-то, батюшки! — с нежностью в голосе воскликнула мама Гены Муханова.

«До свиданья, Мухолов, удивительный Мухолов…»

Борю Анохина увел отец, большеголовый, невысокого роста, подвижный мужчина с яйцевидным затылком.

«До свиданья, враль-фантазер, до свиданья…»

За Юркой Ширяевым никто не пришел. Да он и не ждал, видно, никого. Прежде чем уйти, он подошел к Ивану попрощаться и крепко пожал протянутую руку. Потом закинул за плечи свой пожелтевший рюкзачок и зашагал к трамвайной остановке.

«До свидания, Юрка, толковый, работящий Юрка… Всего, всего тебе доброго!»

Вот и Мария Стюарт подала ему легкую, как ветерок, загорелую руку.

— До свиданья, Иван Ильич… Спасибо вам… — подбородок у нее дрогнул.

— Ну, ну, ну, — Иван почувствовал, как что-то растет в нем, растет, и он… чтобы успокоиться, стал причесывать волосы пятерней. — Ну, что ты, что ты, Люда… А помнишь? «И жить еще надежде до той поры, пока…»

— «Атланты небо держат на каменных руках…» — прошептала она, понурив голову.

— Все, Люда, будет хорошо, вот увидишь…

— Можно, я вам… я вам… письмо напишу?

— Конечно же! — обрадовался Иван. — Конечно, напиши. — И торопливо стал вырывать листок из блокнота и писать на нем адрес. Протянул листок и ободряюще улыбнулся. Кисловато, правда, вышло.

Смотрел, как Мария Стюарт подошла к матери, которая уже искала ее глазами, и они пошли: мать впереди, дочь чуть сзади.

«До свиданья, маленькая королева…»

Площадь пустела, утихала, принимала свой обычный будничный вид.

«До свиданья, «мятежный третий»…»