Михаил Васильевич Андреев Префект

Задний борт у машины откинули, и пред моими глазами предстал огромный кабан в железной клетке. Он молча смотрел на мир. И ноздрями брал силу откуда-то свыше, из космоса, а не из скудной пищи, которую ему то и дело подсыпали от самой Москвы в алюминиевый таз; такие тазы в сибирских банях были повсеместно: в них стирали белье, в них мылись, их вешали за баню и стреляли по ним как в мишень.

Долгий путь, тряска в вагоне поезда, потом по занесенной сибирской трассе в грузовике сделали кабана жадным до свободы. И как только представилась возможность, из кузова машины он метнулся в эту свободу, влетев в сугроб снега, и скрылся в нем.

Снега в ту зиму было много: метра два, последнее время он подтаивал, и образовался толстый, твердый наст.

Попытки проломить наст, найти путь, по которому ушел зверь, ничего не дали. Но всегда есть простое решение — идти, ползти за кабаном по его же норе, которую он проложил глубоко в снегу.

Через час я решил отдохнуть. Свет сверху через снег пробивался достаточно хорошо. В норе было тепло. Приложив ухо к земле, я слышал отдаленный скрежет: это или стволы деревьев, раскачиваясь, царапали снег, или кто-то живой дышал далеко-далеко. Клонило ко сну. Воспоминания прошлой жизни, детства утомляли и подбадривали.

В классе одновременно в одном ряду сидели первоклассники, в другом — третьеклассники. И одна учительница по очереди подходила то к одному ряду, то к другому, проверяя и давая задания. Однажды она попросила нас принести на уроки конверты, и мы, дети глухой сибирской деревни, стали писать письма в большой город. Каждый обращался к ученику, у которого был такой же порядковый номер в журнале. Проходили дни, недели, учительница говорила, что дети из большого города вам обязательно ответят. Вы будете переписываться, дружить. Мы верили. Потом об этом забыли. Но я помнил. Я помнил все. Я представлял, как мое письмо читали в большом городе. Но почему-то не ответили. Они не посчитали нужным ответить. Но я хотел бы встретиться с тем человеком, у которого был такой же порядковый номер в школьном журнале.

В норе было то светло, то темно. Это деревья то закрывали свет своими стволами, то открывали. Кабан все шел и шел. Грыз корни, иногда останавливаясь, отдыхал, но совсем скоро опять проламывался в темноту, оставляя за собой еле заметные полосы от ребер. И уже давно было непонятно, то ли настигал я его, то ли отставал все больше и больше. На то и даны человеку раздумья и время…

Думать о времени. Кабана я почему-то назвал Префект. Непонятным для меня словом. Префект то полз — видимо, подкрадывался к мелкой добыче, — то, раздвигая ребрами снег, огибал кустарник и снова шел прямо.

Кабан не знал, что такое время. Он просто существовал в пространстве. И это было для него главное — существовать. Однажды Префект наткнулся на спящего глубоко в снегу тетерева. По разметанным перьям была видна победа. Тоннель становился длиннее. В нем не было времени.

Кусочки снега прилипали ко лбу, и уже не хотелось их смахивать, да и делать это было бесполезным занятием.

Однажды кабан налетел на дерево и долго отлеживался. На снегу был виден весь силуэт зверя. Как будто само пространство требовало отчета о материальном мире.

Кто был я? Где мой слепок? Отец с детства приучил меня к лесу. Приучил не бояться шума высоких елей, лошадей и больших городов. Пальцы на левой руке немели, тогда я переворачивался и полз на правом боку. И опять вспоминалось…

Какой-то простой, светлой жизнью жили в нашей деревне все. Вначале выкапывали картошку. Потом, когда выпадал снег, занимались старинным трудом — охотой. В монотонной работе понимаешь, что у тела и разума разные пути. Я учился маскировать капканы. Подкрадываться к лосю до трех метров.

Мне нравилось жить под снегом. Там было только настоящее и немного прошлого. Это прошлое согревало. О нем думалось. Руками можно было нащупать замерзшую ягоду и долго перекатывать во рту, пока не согреется. Путь был правильный. Иногда я прислонял ухо к дереву в надежде услышать шум сока, который должен пойти из земли по корням, по стволу, потом по веткам к листьям. Но сока не было. Еще не было срока. Солнце становилось красным.

Кабан шел в большой город. Но он не знал его жизни. Из городов состояла страна. Со своими ЖКХ, ДПС и конституцией.

В норе было спокойствие, прошлогодняя зеленая трава и такой же неуловимый смысл происходящего.

Однажды я почти настиг его. Префект, тяжело дыша, отступив от края норы, сгрызал с копыт намерзший лед и смотрел вперед. Меня он не чуял. Я давно уже был окутан снегом, кусками земли, травы и пустотой проложенного тоннеля.

Время шло впереди меня. Я отставал. Лежа на боку, дремал. Я был много раз в большом городе. Монотонный крестьянский труд, когда надо было очень долго косить траву с раннего утра с отцом, воспитал во мне поэта. Я писал о волке, у которого «лоб туманом белым обнесен» и который тоже не знал срока на земле…

Премию имени Горького за книгу стихов «Лиственный свет» мне вручал Леонид Леонов. И прежде чем пожать руку, он сказал: «Державин жал руку Пушкину, Пушкин — Гоголю, Гоголь — Тургеневу, Тургенев — Толстому, Толстой — Горькому, Горький — мне, а я, — он назвал меня по имени-отчеству, — жму руку вам». Он громко и четко произносил эти слова, я так растерялся, что, получив диплом, ушел со сцены, не сказав ответного слова.

Большой город любил меня. Кабан сгрыз наледь с копыт, пошел дальше, отхаркиваясь от снега и земли. Меня все равно тянуло за ним. Стало пульсировать в нас что-то общее. Был смысл. Как есть смысл ходить по Млечному Пути, выжимать сок алоэ и пить из ложечки. Кабан был невероятной силы и выносливости. Я то засыпал, то просыпался и снова шел. И не было останавливающего момента. И не было одиночества, как в большом городе.

Мы шли, человек и зверь. Друг за другом. Он знал обо мне. Может быть, все. Знал, о чем я думаю, когда отдыхаю. В это время он останавливался и грыз ледяные сосульки с боков. Шло время. Однажды он подпустил меня совсем близко к себе. Живое черное пространство смотрело на меня. Потом все повторялось.

Я вспомнил из школьной программы, как Жилин с Костылиным в плену долго сидели в яме. Я вспомнил, как раньше по утрам передавали утреннюю гимнастику, которую вел пианист Родионов.

В норе было комфортно. Кабан, не мигая, в упор смотрел в мои глаза. Пространство красиво изгибалось, и Префект снова уходил.

Однажды мимо прошли Леннон, я и Владимир Дурнев. Время не имело срока годности. Кабан помнил обо мне: он обходил ягоды костяники, давая возможность мне отдыхать и питаться. Сверху сквозь снег, как баночка с рыбьим