времен,
Париж, где камень стен пальбою продырявлен,
Как рубище знамен,
Париж, отъявленный сын хартий, прокламаций,
От головы до ног
Обвитый лаврами, апостол в деле наций,
Народов полубог,
Париж, что некогда как светлый купол храма
Всемирного блистал,
Стал ныне скопищем нечистоты и срама,
Помойной ямой стал,
Вертепом подлых душ, мест ищущих в лакей,
Паркетных шаркунов,
Просящих нищенски для рабской их ливреи
Мишурных галунов,
Бродяг, которые рвут Францию на части
И сквозь щелки, толчки,
Визжа, зубами рвут издохшей тронной власти
Кровавые клочки.
Так вепрь израненный, сраженный смертным боем,
Чуть дышит в злой тоске,
Покрытый язвами, палимый солнца зноем,
Простертый на песке;
Кровавые глаза померкли; обессилен —
Свирепый зверь поник,
Раскрытый зев его шипучей пеной взмылен,
И высунут язык.
Вдруг рог охотничий пустынного простора
Всю площадь огласил,
И спущенных собак неистовая свора
Со всех рванулась сил,
Завыли жадные, последний пес дворовый
Оскалил острый зуб
И с лаем кинулся на пир ему готовый,
На неподвижный труп.
Борзые, гончие, легавые, бульдоги —
Пойдем! – и все пошли;
Нет вепря – короля! Возвеселитесь, боги!
Собаки – короли!
Пойдем! Свободны мы – нас не удержат сетью,
Веревкой не скрутят,
Суровый сторож нас не приударит плетью,
Не крикнет: «Пес! Назад!»
За те щелчки, толчки хоть мертвому отплатим:
Коль не в кровавый сок
Запустим морду мы, так падали ухватим
Хоть нищенский кусок!
Пойдем! И начали из всей собачьей злости
Трудиться, что есть сил:
Тот пес щетины клок, другой обглодок кости
Клыками захватил
И рад бежать домой, вертя хвостом мохнатым,
Чадолюбивый пес,
Ревнивой суке в дар и в корм своим щенятам
Хоть что-нибудь принес,
И бросив из своей окровавленной пасти
Добычу, говорит:
«Вот, ешьте: эта кость – урывок царской власти,
Пируйте – вепрь убит!»
Крымские сонеты (Из Мицкевича)
Алушта днем
Гора с своих плеч уже сбросила пышный халат,
В полях зашептали колосья: читают намазы;
И молится лес – и в кудрях его майских блестят,
Как в четках калифа, рубины, гранаты, топазы.
Цветами осыпан весь луг; из летучих цветков
Висит балдахин: это рой золотых мотыльков!
Сдается, что радуга купол небес обогнула!
А там – саранча свой крылатый кортеж потянула.
Там злится вода, отбиваясь от лысой скалы;
Отбитые, снова штурмуют утес тот валы;
Как в тигра глазах, ходят искры в бушующем море:
Скалистым прибрежьям они предвещают грозу,
Но влага морская колышется где – то внизу:
Там лебеди плавают, зыблется флот на просторе.
Чатырдаг
В страхе лобзают пяту твою чада пророка.
Крым кораблем будь: ты мачта ему; целый свет
Ты осенил, Чатырдаг: ты – земли минарет!
Гор падишах! Как над миром взлетел ты высоко!
Мнится, Эдема врата принял ты под надзор,
Как Гавриил. Темен плащ твой: то лес горделивый!
И янычары свирепые – молний извивы —
Шьют по чалме твоей, свитый из туч, свой узор.
Солнце ль печет нас, во мраке ль не зрим ничего мы,
Нивы ль нам ест саранча, иль гяур выжег домы, —
Ты, Чатырдаг, неподвижен и глух ко всему.
Ты, между небом и миром служа драгоманом,
Под ноги гром подостлав и весь дол с океаном,
Внемлешь, к созданию бог что гласит своему.
Развалины замка в балаклаве
Руины!.. А твоя то бывшая ограда,
Неблагодарный Крым! Вот – замок! Жалкий вид!
Гигантским черепом он на горе стоит;
Гнездится в нем иль гад, иль смертный хуже гада.
Вот – башня! Где гербы? И самый след их скрыт.
Вот – надпись… имя… чье? Быть может, исполина!
То имя, может быть, – героя: он забыт;
Как мушку, имя то обводит паутина.
Здесь грек вел по стенам афинский свой резец;
Там – влах монголу цепь готовил; тут пришлец
Из Мекки нараспев тянул слова намаза.
Теперь лишь черные здесь крылья хищных птиц,
Простертых, как в местах, где губит край зараза,
Хоругвий траура над сению гробниц.