были так худы, так измучены, на их прозрачных от истощения лицах царила такая безнадежность, человеческое в них — вернее, то, что осталось человеческого, — пробуждало столь сильную жалость, что, глядя на них, трудно было не заплакать. Скотское же в них, пробужденное выпавшими на их долю лишениями, тупость, зверство, отсутствие мысли в лице выглядело столь нелепо, что поневоле рождался смех. Это были деревенские жители, принадлежавшие в большинстве к тому социальному слою, который черпает самоуважение не в нравственной силе и не в силе интеллекта, а лишь в общественном положении и во владении собственностью. Как только страдание уравняло их, они отбросили стыд и совесть: за душой у них не осталось ничего, что могло бы заменить утраченные материальные блага. Они были детьми, но без детского честолюбия и духа соревнования; они были мужчинами и женщинами, но лишенными спокойной важности зрелого возраста. Все, что возвышало их над животным состоянием, было потеряно в снегах. Утрачены были даже видимые различия пола и возраста: шестидесятилетняя старуха ссорилась, дралась и сквернословила с ухватками заправского буяна; страдавший цингой юноша хныкал, стонал и падал в обморок подобно истерической девице. Так глубоко они пали, что вестник, вызвавший их из снежной пещеры, сколь ни был сам он дик с виду и подавлен душевно, казался теперь существом из другого мира.

Все эти люди были не в себе, сознание их помутилось, но одна женщина, как видно, вовсе лишилась рассудка. Она держала небольшое одеяло, сложенное так, словно в нем был укутан младенец (ребенок умер у нее на руках несколько дней тому назад), и баюкала сверток с трогательной верой в свою странную выдумку. Еще прискорбнее было то, что ее бред не пробуждал в окружающих ни малейшего отклика, ни раздражения, ни сочувствия; они просто его не замечали. Когда через несколько минут женщина попросила не шуметь, чтобы не разбудить ребенка, они устремили на нее равнодушные взоры. Только рыжеволосый мужчина, жевавший клок бизоньей шкуры, злобно ощерился на несчастную, но тут же позабыл о ней и снова погрузился в жвачку.

Вестник немного помедлил, скорее для того, чтобы собраться с силами, нежели выжидая внимания своих беспокойных слушателей. Потом произнес одно-единственное слово:

— Ничего!

— Ничего? — Они откликнулись в один голос, но с разной интонацией, отражавшей особенности темперамента каждого: один свирепо, другой угрюмо, третий тупо, четвертый безнадежно. Женщина, баюкающая свернутое одеяло, рассмеялась и прошептала несуществующему ребенку:

— Он сказал: ничего!

— Да, ничего, — повторил вестник. — Вчерашний снегопад опять занес дорогу. Сигнальный огонь на холме погас; кончилось горючее. Я повесил объявление у водораздела… Еще раз замечу, Дамфи, и я прошибу твою мерзкую башку.

Дело в том, что женщина с младенцем попыталась подобраться поближе, и рыжеволосый мужчина грубо оттолкнул ее и ударил; он был ее мужем и таков был, очевидно, обычай их семейной жизни. Женщина словно не заметила ни мужнего гнева, ни колотушек — равнодушие, с каким эти люди принимали оскорбления и удары, было устрашающим — и, подползши к вестнику, спросила с надеждой в голосе:

— Значит, завтра?

Выражение на лице молодого человека смягчилось, и он ответил ей, как отвечал уже восемь дней подряд:

— Завтра наверняка.

Она отползла прочь, бережно придерживая свой сверток, и исчезла в пещере.

— Сдается мне, что от тебя мало толку. Сдается мне, что ты ни гроша не стоишь, — заявила скрипучим голосом одна из женщин, уставившись на вестника. — Почему никто из вас сам не пойдет на разведку? Почему вы доверяете свою жизнь и жизнь ваших жен этому Эшли?

Голос женщины становился громче и громче, пока не перешел в рев. Генри Конрой, истерический юноша, сидевший рядом с ней, поднял дикий испуганный взгляд и, словно опасаясь, как бы его не втянули в ссору, поспешил ретироваться по примеру миссис Дамфи.

Эшли пожал плечами и возразил, обращаясь не столько к говорившей, сколько к группе в целом:

— Спасение — только в одном… И для меня и для вас… И вы это отлично знаете. Оставаться здесь — верная гибель. Надо идти вперед, чего бы это ни стоило.

Он поднялся и медленно зашагал прочь, туда, где в нескольких десятках метров вверх по каньону возвышался еще один снежный холмик. Вскоре он исчез из виду.

Только он ушел, сидевшие кружком сварливо загомонили:

— Отправился к старому доктору и к девчонке. На нас ему наплевать.

— От этих двоих нужно избавиться.

— Да, от сумасшедшего доктора и от Эшли.

— Чужаки, — и тот и другой.

— С них все и пошло!

— Только подобрали его, и сразу не стало удачи.

— Но ведь капитан сам позвал старого доктора в Суитуотере и взял его в долю, а Эшли внес свой пай продовольствием.

Это сказал Маккормик. Где-то в глубинах его ослабшего сознания еще брезжило чувство справедливости. Голод не притупил его разума до конца. Кроме того, он с нежностью вспоминал о вкусной еде, внесенной Эшли в общий котел.

— Ну и что с того? — вскричала миссис Брэкет. — Разве не от него все наши беды? Мой муж — в могиле, а этот чужак, этот хорек здравствует, как ни в чем не бывало.

Хотя голос ее звучал по-мужски, логика была чисто женской. И все же в атмосфере глубокого физического и умственного упадка, в том сумраке, который предшествует смерти от истощения и голода, такого рода логика часто бывает притягательной. Все они поддались ей и излили свои высокие чувства в едином аккорде: «Будь он проклят!»

— Что же с ним сделать?

— Будь я мужчиной, я сказала бы.

— Прирезать.

— Убить и… — Конец фразы миссис Брэкет произнесла шепотом, обращаясь исключительно к мистеру Дамфи; и другие так его и не услышали. Эти же двое продолжали беседовать между собой, доверительно качая головами, как два непарных, но равно мерзких на вид китайских болванчика.

— Поглядите, сколько у него сил, а ведь он непривычен к труду, как мы с вами, — сказал Дамфи. — Ручаюсь, у него что-нибудь да имеется.

— Что именно?

— Имеется что поесть! — Буквами не передать силу выражения, вложенную в последнее слово. — Пойдем-ка за ним.

— И убьем его, — внесла свое предложение добросердечная миссис Брэкет.

Охваченные энтузиазмом, все поднялись на ноги, проковыляли несколько шагов и тут же повалились на снег. Но и тогда у них не нашлось капли самоуважения, чтобы устыдиться своего неудавшегося замысла. Дамфи один поплелся дальше.

— Что это был за сон, который ты начал рассказывать? — спросил мистер Маккормик. Он устроился в снегу поудобнее, позабыв, как видно, начисто о том, что