погрозил озорникам тростью. Ребятня бросились врассыпную, выкрикивая на разные голоса:

— Еврей! Жиденок! Жиденок!

Мальчик медленно отвернулся от окна. Под столом лежал увесистый серый камень. Он посмотрел на него и тихо сказал:

— И что я им сделал?!

Он прошептал это несколько раз, потом кинулся в шкаф и накрылся с головой одеялом.

КОГДА С ДЕРЕВЬЕВ ОПАЛИ ЛИСТЬЯ (перевод Е. Верниковской)

По землянке гулял холодный ветер. За столом сидел Адъютант и барабанил на пишущей машинке. Выстукивал пальцами очередь за очередью, как из автомата.

— Рехнуться можно! Чертовы англичане держат в лесу и обещают: «Когда с деревьев опадут листья…» И что? Опали. А ты сиди! Жди приказа с оружием на изготовку! Еще б сказали: на броне! На броне, черт бы их побрал! Тут уже с полгода не притрагивался ни к Марысе, ни к Броне! Собачья жизнь, собачья смерть. Диверсии! Только вылазки за скотом. Быки, свиньи, овцы… Работенка для партизана!

Он встал из-за стола и принялся ходить взад-вперед. Разминал закостеневшие руки, будто кого-то ими душил или ломал. В конце концов пнул коробку из-под патронов так, что она зазвенела, и вышел наружу.

Я занял место Адъютанта и начал писать. Заправил за валик лист тоненькой, «служебной» бумаги и пишу письмо домой: «Дорогие мои! Хочется вас увидеть, ведь прошло уже полгода, как я уехал из дому. В лесу чувствую себя хорошо, командир наш — хороший мужик. Питаюсь очень хорошо и часто думаю, как вы там. Может, на праздники приеду домой. Сейчас тут зарядили дожди…» Перечитал эти пустые фразы и выкинул лист. Пишу снова: «Дорогие мои! Так давно вас не видел! У меня все в порядке! Я здоров и чувствую себя хорошо. Как вы поживаете…» И снова перечитал. Одни пустые слова.

В глубине темной землянки лежал Макс и чесался так, что нары трещали. Кряхтя, он выбрался из-под горы одеял и вступил в рыжий круг света. На фоне стен, сооруженных из веток, мха и соломы, среди винтовок, ремней, сумок и рюкзаков, в длинном фланелевом халате, разрисованном фантастическими пурпурными цветами, он выглядел как стареющий лысый чинуша, перенесенный сюда злой рукой волшебника из-под теплой перины. Встал у стола и начал почесываться.

— Не могу заснуть, — проворчал он, будто оправдываясь, и сел возле меня. Достал из штанов большой мятый, засаленный конверт и выудил из него квадратный листок, исписанный корявыми буквами. Нацепил на нос очки в черной оправе, снял, дыхнул и стал протирать стекла; посидел минуту, сомкнув веки, а потом протянул мне письмо таким жестом, будто просил милостыню:

— Прочти, браток, это из дома, от жены письмо. Уже месяц будет, как Ромашка привезла.

Я пожал плечами.

— Прочти, прочти, Густав! — настаивал он. — Мочи нет, все думаю, как они там…

— Ну давай, только не гундось, — сказал я нехотя и стал читать: — «Дорогой Теось! Как только ты уехал по новому назначению, люди начали болтать про тебя невесть что. Я никому ни слова. Разве что Тоне рассказала обо всех наших бедах, но она — могила. Я тут думаю о тебе…» — Я зевнул и перестал читать, но Макс так напряженно вглядывался мне в глаза, что я продолжал шевелить губами и передвигать в пальцах письмо; немного погодя, вздохнув, я вернул ему голубой измятый конверт. Он поднял на меня взгляд и открыл рот, будто чего-то ждал.

— А что? — заговорил он через минуту. — У меня жена и дети. Дом. В доме тепло. А занесло сюда — поди ж ты, экая напасть! На старости лет слабит и слабит. Может, у тебя сушеная черника есть, дал бы чуток…

Тут из-за стены донесся голос Адъютанта:

— Понос у тебя, братец, потому как жрешь слишком много, вон какое пузо отрастил, Макс, храбрый вояка! Ноги себе на ходу обсираешь… Густав, поди сюда, живо!

Я подбежал к окну. В лесу было светло. В небе висел ясный осенний месяц. Адъютант нетерпеливым жестом подозвал меня к себе. Когда я встал рядом, схватил меня за руку:

— Слышишь?

Я ничего не слышал.

— Послушай! — В зазор тишины, между одной и другой волной ветра, проникала дребезжащая нота. Замирала, тонула в монотонном шелесте, чтобы зазвенеть вновь громче и отчетливее. Мотоциклы.

— Значит, так! — говорит Адъютант. — Возьмешь Макса и Сосну и пойдешь через третий пост, проселком на Лещину. Фрицы никогда не высовываются ночью, но черт их знает! Сидим мы тут уже порядком, запросто могли нас вычислить, да и ребята таскаются по деревням, любовнички вшивые! Смотреть внимательно, слушать, не лают ли в деревне собаки. Они могли на ночь в деревню заехать, а на рассвете подойдут к лагерю. Их метод! Выполните задание и возвращайтесь, в хаты не заходить, под одеяла к бабам не лазить. Ну, вперед, братцы, и чтоб к шести были в лагере. — Он подтолкнул меня легонько к землянке и исчез между деревьями.

Я поднял мешок и вошел внутрь.

— Закрывайте дверь, — сказал Макс, стоявший на коленях перед свечой. Он подслеповато щурился, протирая очки какими-то белыми подштанниками; видать, здорово его допекло, раз оголяется по ночам.

— Одевайся, Макс, идем в разведку!

— Какую еще разведку! — глянул на меня исподлобья, точнее, из-за кальсон. — Какую разведку?

— Одевайся, одевайся, — говорил я, укладывая гранаты в вещмешок. — Сосна! — толкнул я лежащего на нарах капрала. С этим проблем не было, он всегда спал в полном обмундировании. На ночь никогда не снимал ни сапог, ни брюк, только ослаблял ремень и расстегивал ворот мундира. Стоял ли он в карауле или отдыхал, всегда у него все было на себе и при себе. Он еще помнил то Рождество, когда жандармы выкурили отряд из землянок. Каждый тогда бежал, в чем был, а Сосна был в кальсонах, босой, закутанный в одеяло, хорошо, хоть винтовку прихватил. Теперь достаточно было его только тронуть, он выныривал из глубочайшего сна одетый и в полной готовности, как чертик из табакерки, хватал винтовку и в путь! Не спрашивал, куда и зачем. Адьютант прибывающим в лагерь новичкам приводил Сосну в пример как образец партизанской бдительности.

— Так, божьи коровки, — говаривал он, — вот человек, который любил «разоблачаться перед сном» и которого выставили на двор в чем мать родила… И ты, если будешь спать нагишом, лесной удалец, плохо кончишь!

Макс еще возился, скручивал цигарку и смотрелся в зеркальце. Халат он не снял, только задрал и заправил за пояс полы.

— А что? Надо беречь здоровье. Фланель тепло сохраняет. Ну, пошли! Да вы не сердитесь!

Мы вышли из землянки. Ветер хлестнул нас острым холодным прутом, зашумел в лесной чащобе. На небо стали выползать черные клубящиеся тучи. Теперь мы шли в темноте. Ноги цеплялись за корни и пни, запутывались в траве, застревали в коварных силках, проваливались в норы. Иногда мокрая колючая