выпускать ладонь деда, и отец, присев передо мной на корточки, взял меня за плечи. "Что толку здесь быть? Мертвые мертвы, с ними кончено. Они уже искупили свои грехи. А живые — лишь призраки, что движутся к своему часу". Два санитара поднимают меня, переваливают на носилки. Задним ходом подъезжает машина "скорой помощи" с широко распахнутыми дверями. Чьи-то руки втягивают меня внутрь, только что не бросают посреди других мертвых тел. Меня встряхивает в последний раз, и я слышу собственный всхлип… "Боже, если это кошмарный сон, сделай так, чтобы я проснулся поскорее…"

1

После операции ко мне в кабинет заглядывает Эзра Бенхаим, наш директор. Он живой и подвижный, несмотря на седьмой десяток и наметившуюся полноту. В больнице его за глаза называют Сержантом за диктаторство, отягченное любовью к неуместным шуткам. Но в трудных ситуациях он первым, засучив рукава, берется за работу и уходит лишь тогда, когда сделано все возможное.

Еще до того, как я получил израильское гражданство (молодой хирург, я вкалывал в ту пору как сумасшедший, чтобы попасть в штат), он уже здесь работал. Тогда он заведовал всего-навсего отделением и свое небольшое влияние использовал для того, чтобы хоть немного сдерживать недовольство тех, кому я был поперек горла. В те годы сын бедуина не мог войти в элитарное университетское братство, не вызывая у остальных приступов тошноты. Все мои однокурсники происходили из состоятельных еврейских семей, носили швейцарские часы и ставили на парковку автомобили с откидным верхом. Они посматривали на меня свысока, а мои заслуги воспринимали как посягательство на их статус. И когда кто-то из них провоцировал меня на крайности, Эзра, не разбираясь, кто первый начал, неизменно вставал на мою сторону.

Без стука распахнув дверь, он бросает на меня косой взгляд и улыбается уголком рта. Так он обычно показывает, что доволен. Потом — я поворачиваюсь к нему в своем крутящемся кресле — снимает очки, протирает их полой халата и говорит:

— Похоже, ты его с того света вытащил, этого пациента.

— Не будем преувеличивать.

Он водружает очки на нос с некрасивыми ноздрями, покачивает головой; после минутного раздумья его взгляд вновь обретает строгость.

— Пойдешь вечером в клуб?

— Не могу: сегодня жена возвращается.

— А отыгрываться когда будешь?

— Отыгрываться? Ты же меня ни разу не обыграл.

— Так нечестно, Амин. Стоит мне слегка раскиснуть, как ты тут же меня обскакиваешь. А сегодня, когда я чувствую, что в форме, тебе, понимаешь ли, некогда.

Я откидываюсь на спинку кресла, чтобы лучше его видеть.

— Сказать тебе все как есть, мой бедный Эзра? Потерял ты свой прежний удар, вот что, и я этим воспользуюсь — вот увидишь.

— Ты меня раньше времени не хорони. Вот увидишь, я тебя уделаю, раз и навсегда.

— Для этого и ракетка не нужна. Подножка — и готово.

Он обещает поразмыслить над моими словами, подносит ладонь к виску, откланиваясь по-приятельски, и возвращается к делам — покрикивать на медсестер в коридорах.

Оставшись один, я пытаюсь сообразить, что делал до вторжения Эзры, и вспоминаю, что звонил жене. Снимаю трубку, набираю свой домашний номер и после седьмого длинного гудка кладу ее обратно на рычаг. Мои часы показывают 13.12. Если Сихем выехала девятичасовым автобусом, она скоро должна быть дома.

— Ну ты уж совсем-то в свои мысли не уходи!

Доктор Ким Иехуда, вплывая в комнатушку, застает меня врасплох.

— Я постучалась, прежде чем войти, — спешит прибавить она. — Но ты где-то витал…

— Прости, не слышал.

Она царственным жестом отметает мои извинения и, заметив складку у меня меж бровей, спрашивает обеспокоенно:

— Домой звонил?

— От тебя ничего не скроешь.

— А, тогда понятно: Сихем еще не вернулась?

Ее проницательность меня злит, но я умею не показывать виду. Мы знаем друг друга с университетских пор. Заканчивали в разные годы — я был на три курса старше, но взаимную симпатию испытывали с самых первых встреч. Она была хороша собой, непосредственна и действовала напрямик там, где другие студентки сто раз думали: а стоит ли просить прикурить у араба, даже если он красивый парень и учится блестяще? Ким была смешлива и открыта. В нашем романе кипела обжигающая первозданность. Я безмерно страдал, когда ее похитил у меня молодой русский бог, только что расставшийся с комсомолом. Это был сильный игрок, тут нечего было возразить. Потом я женился на Сихем, а русский взял и через день после распада советской империи, ни слова не сказав, улетел на родину. Мы с Ким остались друзьями — близкими друзьями, а долгая работа бок о бок превратила нас еще и в настоящих заговорщиков, которые понимают друг друга с полуслова.

— Сегодня все едут с каникул, — напомнила она. — Дороги забиты. Ты бабушке не пробовал дозвониться?

— На ферме нет телефона.

— Позвони ей на мобильный.

— Она, как всегда, забыла его дома.

Ким обреченно разводит руками:

— Значит, не повезло.

— Кому?

Приподняв восхитительно изогнутую бровь, она грозит мне пальцем.

— У некоторых дальше намерения дело не идет. Ни смелости не хватает, ни задора.

— Пришло, пришло время смелых, — говорю я вставая. — Операция была тяжелая, надо восстановить силы.

Ухватив Ким за локоть, я выталкиваю ее в коридор.

— Иди вперед, красавица. Хочу видеть все твои прелести.

— А при Сихем у тебя язык повернулся бы такое сказать?

— Только идиоты всегда твердят одно и то же.

Смех Ким струится по коридору, словно гирлянда сверкает под потолком хосписа.

Когда мы заканчиваем обедать, к нам подходит Илан Рос. На подносе у него и миллиметра свободного нет. Он садится справа от меня, лицом к Ким. Его халат распахнут на раблезианском брюхе, отвисшие щеки заливает багровый румянец. Для разминки запихнув в рот три куска холодного мяса, он вытирает губы бумажной салфеткой.

— Загородный дом еще подыскиваешь? — спрашивает он меня, на секунду прервав жадное чавканье.

— Смотря где.

— По-моему, я для тебя кое-что нашел. Недалеко от Ашкелона. Хорошенькая вилла; чтобы оттянуться на всю катушку, лучше не бывает.

Мы с женой уже больше года ищем домик на берегу моря. Сихем обожает море. Каждые вторые выходные, если у меня получается с отгулами, мы садимся в машину и едем на побережье. Долго-долго идем по песку, потом, вскарабкавшись на дюну, до поздней ночи смотрим на горизонт. Закат всегда производил на Сихем гипнотическое действие, почему — я так и не смог понять.

— Думаешь, она мне по карману?

Илан Рос издает короткий смешок, и его пунцовая шея трясется, точно желатиновая.

— Я думаю, Амин,