Новый отсчет времени начался для меня с декабря 1979, с вторжения в Афганистан. Уже не жить (я считал себя человеком сломленным), но хотя бы умереть следовало подальше оттуда. Я был потрясен не столько цинизмом Кремля, сколько великодержавной низостью моих сослуживцев, — и подал заявление об увольнении из этого гадюшника. Меня уговаривали остаться. Но обязательный месяц прошел, и в феврале 1980 я был свободным — и безработным… Кроме отвращения к СевНИИГиМу и страстного желания закрепить мой разрыв с режимом не словами, а поступком, мною двигало еще и желание оградить от неприятностей двух-трех порядочных людей в этом заведении, с которыми я был связан. Мое эмиграционное ходатайство могло повредить им.
В ОВИРе все было другим. Если в 1977 нам без слова выдали анкеты на вызов от дяди, то в 1980 мы четыре месяца просили принять к рассмотрению наше ходатайство о воссоединении с братом. Четыре месяца жалоб во все мыслимые инстанции — в том числе и на высочайшее имя, — и ответов из одной-единственной. Что подействовало? Не знаю. Разве лишь — количество моих петиций[1]. Неожиданно меня вызвали в ОВИР и предложили заполнить пробные анкеты (в одном экземпляре), а спустя неделю или две — разрешили подавать по полной форме. В конце мая мы удовлетворенно вздохнули: первый барьер позади.
К этому времени (с апреля 1980) я уже работал сменным мастером треста котельных. Мир вновь поменял цвета — на этот раз к лучшему. Урон социального статуса не задел меня, наоборот, сообщил небывалую легкость и веселье. Свобода — это осознанная необходимость отъезда. Семь бед — один отъезд. Отступать некуда. «Прошлое жадно глядится в грядущее, нет настоящего, жалкого — нет…» К концу 1980 я закончил третью книгу моих стихов — Ex adverso[2]. Писалось легко, как в 1972.
Лишь осенью 1980, волею случая, я прикоснулся к тому, что принято называть еврейским национальным возрождением. Было время консолидации отказников, которых вдруг стало много. Квартирные лекции по еврейской истории и культуре собирали по 50-70 человек и были вполне открытыми. Я стал посещать их — с тем большим интересом, что мои сведения о еврействе исчерпывались списком моих прославленных братьев и набором представлений из Иудейской войны Л. Фейхтвангера. Так я был воспитан. Самое слово еврей из нашей семьи было изгнано, о моем происхождении я узнал не от родителей. Теперь передо мной развернулась величественная ретроспектива, дававшая место мысли и надежде. Но я все еще не думал, что поеду в Израиль иначе как гостем.
Главным содержанием моей жизни была русская поэзия, русская культура. Другой я не знал. При этом с самого детства (я сочиняю с шести лет, с 1952) я все яснее видел, что человек с моей фамилией нежелателен в русской литературе и неуместен в русском святилище муз. Незачем объяснять мучившие меня противоречия. Искушение полной ассимиляции было велико. Только однажды я воспользовался псевдонимом в открытой печати, уступив хору доброжелателей. В 1980, впервые столкнувшись с молодыми еврейскими ортодоксами, я понял, что и этот путь для меня неприемлем, что я никогда вполне не склонюсь ни к одному из полюсов и обречен дрейфовать между ними.
С момента моего ухода в кочегарку началась для меня полоса активного участия в ленинградском самиздате и т. н. второй литературе, где не только издаются журналы (не менее десяти), но и проводятся различные чтения. В январе 1981 меня просили рассказать о замалчиваемом поэте серебряного века Владиславе Ходасевиче, которого, как считалось, я хорошо знал, а после выступления предложили написать о нем для машинописного журнала Часы. Я долго колебался. Прозы я не писал никогда, литературоведом себя и во сне не видел, да и о Ходасевиче знал недостаточно. Но я страстно любил его стихи, более того, его поэтика стала одним из важнейших символов в моем миропонимании. Я решился, причем из двух возможных подходов, спекулятивного и компилятивного, выбрал второй, более трудоемкий и (так я думал) менее благодарный. Нужных книг не было ни одной: даже Ходасевича в типографском исполнении. Три месяца я не вылезал из Публички, для чего пришлось из сменных мастеров понизиться в кочегары: иначе не хватало времени. В котельных нашего участка, сплошь занятых литераторами (не без моей помощи), циркулировали уникальные книги, — и то, в чем мне отказала Публичка, я иногда получал прямо на рабочем месте. К концу мая был готов первый вариант Айдесской прохлады (так я назвал статью), и вскоре она вышла в №29 Часов. Но это оказалось только началом. 30 мая 1981 в нашей коммунальной трущобе состоялась конференция памяти Ходасевича (приуроченная к его 95-летию), где было прочитано четыре доклада. Собралось более 30 человек, притом не только ленинградцы. А спустя менее чем два года, весной 1983, в Париже вышел двухтомник стихов Ходасевича, мною составленный и прокомментированный, с Айдесской прохладой качестве приложения. Нечего и говорить о том, что тридцать с лишим лет стихотворчества не принесли мне и десятой доли известности, доставленной этой увлекательной, но случайной затеей.
Осенью 1981 мои стихи напечатал журнал Континент — первая публикация с 1975, когда меня прекратили печатать советские журналы. Той же осенью я начал ходить на курсы иврита и на семинар по изучению Торы. Ни там, ни тут успех мне не сопутствовал. Оба занятия пришлось бросить в феврале 1982, когда меня буквально силой заставили написать пуримшпилъ — пьесу о чудесном избавлении евреев Персии их единоплеменницей царицей Эстер. Примерно в это же время у нас дома появились первые визитеры из еврейских общин свободного мира. Переписка началась чуть раньше, причем одно из моих писем о положении евреев в СССР достигло британского парламента.
Летом 1982 возник ЛОЕК (Ленинградское общество по изучению еврейской культуры), а осенью — его печатный орган ЛЕА (Ленинградский еврейский альманах). К этому времени я был уже в самой гуще еврейской самодеятельности: член-учредитель ЛОЕК, редактор ЛЕА. Опять — инициатива принадлежала не мне, в активисты меня выдвинули (вовлекли) обстоятельства и люди. Нужен был стилист и редактор. И вот, первый (сентябрь 1982) и третий (февраль 1984) выпуски ЛЕА были подготовлены мною более чем наполовину каждый и мною же отпечатаны; четвертый (август 1984) был начат при моем участии; пять