заботы. Однако люди из кланов не дрогнули, не превратились в стаи одичавшего зверья. Их вооруженные дозорные продолжали охранять священные уголки, как когда-то это делали прежние стражи — кентавры. Это диктовалось не суевериями, не предрассудками, а заботой о жизненно важных для континента местах, по которым не должна была ступать нога непосвященного.

Где искать этих людей? Девчонка, закутанная в жалкую простыню, — она погибнет от стужи, блуждая по холмам, если еще раньше ее жизнь не оборвет стрела кого-нибудь из дозорных. Откуда ему знать, кто такая Мейглин, и откуда ей знать, что она ступила на запретную землю? Никогда еще Мейглин не чувствовала себя такой одинокой и потерянной. И никогда еще ей не было так нестерпимо холодно. Ее мозолистые руки и ноющие от холода ноги постепенно коченели. Она медленно погружалась в серое сонное пространство безразличия, сменившееся странным забытьём. Увиденное ею не было кошмарным сном. И трудно сказать, было ли это обусловлено магическими способностями рода, к которому принадлежала Мейглин; способностями, унаследованными и ею. На нее нахлынули видения. Их живость взбудоражила Мейглин. Она видела злобно клубящийся туман, прорвавшийся сквозь Южные ворота на континент. Серая завеса наползала на солнце, стремясь поглотить его свет. В череде быстро мелькавших событий Мейглин увидела бунты, окончившиеся свержением верховных королей. Бушевало пламя пожаров, лилась кровь, десятками и сотнями гибли люди. Потом ужасные картины скрылись за белесой пеленой тумана. Поток времени вынес Мейглин на берег реки. Там лежал умирающий седовласый старик. На его одежде был вышит герб верховного королевства Шанд. К старику подъехал всадник — совсем еще юноша. Соскочив с коня, юноша склонился над умирающим и громко заплакал. Он был уже не в силах чем-либо помочь своему наставнику, и тот скончался у него на руках. Подавленный горем, юноша протянул руку, чтобы снять со лба умершего золотой обруч, украшенный драгоценными камнями.

— Не делай этого! — закричала Мейглин.

Как ни странно, юноша удивленно поднял голову. На мгновение их глаза встретились. Мейглин не знала, в каком непостижимом, таинственном мире произошла эта встреча. Юноше было лишь немногим больше, чем ей. Он напоминал новенький клинок, на котором жизнь еще не успела оставить своих зазубрин. Чистый, полный нераскрытых возможностей, юноша с недоумением смотрел на Мейглин.

— Не тронь обруч, — прошептала Мейглин, которой вдруг открылась вся грядущая трагическая судьба этого юноши. — Он принесет тебе гибель.

Он улыбнулся дерзкой юношеской улыбкой.

— Я должен. Какая жизнь нас ждет, если Дештир полностью закроет солнце?

Застывшее время вновь потекло. Пальцы юноши сняли обруч с мертвого лба, и видение начало тускнеть, как угасает крик.

Мейглин камнем упала вниз. Что-то внутри нее рвалось туда, на речной берег, как будто своим разумом и волей она могла перерубить затягивающуюся петлю трагедии.

— Брось обруч! Тебе нельзя его касаться!

Но выбор уже был сделан. Мейглин плакала от бессилия, видя, как тускнеет и исчезает облик обреченного принца.

А потом все заполонил белый туман. Мейглин задыхалась от него вместе с землей, которая вдруг приобрела свинцовый оттенок. Принц непременно погибнет; храбрость его не спасет, а его жертва окажется напрасной. Дештир восторжествует. Мейглин почудилось, что она держит в руках тонущий в тумане мир, и ее потаенная сущность исходит в неслышимом крике, не желая примириться с неизбежным.

Перед глазами Мейглин возникло новое видение. Она увидела лицо еще одного старика. Он не был ни наставником принца, ни королевским советником, но от него исходила могущественная сила. Его глаза, острые и зоркие, как глаза коршуна, пронизывали время. Для него не существовало тайн. Старик глядел так, словно сдирал с Мейглин кожу.

— Ты — из Диневалей?

Старик добавил еще несколько слов на древнем паравианском языке, которого Мейглин не знала. Но древние тайны, к которым он обращался, поняли и ответили. Чудовищная тяжесть, сдавливающая ей грудь, вдруг исчезла, и душа Мейглин, парившая в видениях, вернулась в тело.

Мейглин поперхнулась горячим молоком, которое кто-то пытался влить ей в горло. Девочка открыла глаза и увидела склонившуюся над ней круглолицую крестьянку, а чуть выше — деревянную потолочную балку. Слева от женщины стоял мужчина; судя по медлительному говору — уроженец южного побережья. Мейглин поняла, что взрослые говорят о ней.

—.. сейчас и не припомню, где меня потянуло заглянуть под рогожу. Смотрю — забилась там в уголок. Дрожит вся, как лисенок. Оставь я ее там, девчонка просто замерзла бы.

— А девчонка-то — прямо куколка, — умиленно пробормотала крестьянка. Зажав в своих пухлых руках миску и ложку, она остановилась, любуясь Мейглин. — Глянь, какие у нее красивые и грустные глаза.

— От такой куколки бед потом не оберешься! — сердито возразил женщине другой мужчина — вероятно, ее муж и хозяин крестьянской усадьбы. — Эти грустные глаза умеют лить фальшивые слезы. А когда надо — похотливо подмигивать. Как же в их ремесле без таких штучек!

— Но она еще совсем ребенок! — сказала изумленная крестьянка.

Муж был непреклонен.

— Хорош ребенок — разгуливать по морозу в кружевной сорочке! Только еще нам не хватало в доме распутной лисы! Поначалу будет скромницу из себя разыгрывать, а потом начнет головы парням кружить. Те еще сдуру в драку полезут из-за ее бесстыдных посулов. А ей что? Хвостом махнет, и поминай, как звали.

Возница, нашедший Мейглин, был настроен не менее решительно.

— Я тоже не могу взять ее с собой. Мои молодцы дохнут от скуки, а прыти у них — что у бычков по весне. Вам решать — оставить эту девку или прогнать. Но хотя бы дайте ей какую-нибудь одежонку.

— Я… я не занималась… этим ремеслом, — стуча зубами, произнесла Мейглин. Она густо покраснела, а по спине побежали мурашки. — Меня хотели заставить, и потому я убежала, — безнадежным голосом добавила она.

— По ней не скажешь, что она — белоручка! — не сдавалась круглолицая крестьянка. — Глаз у вас, что ли, нет? У нее же все ладони в мозолях! Ну не каменные же у нас сердца! Да я бы даже мышь из дома не выгнала в такую погоду. Слышите, как ветер завывает? Опять пургу принесет.

— Я умею работать, — прошептала Мейглин. — Могу полы мыть. Стирать. Могу и из еды чего приготовить.

Если мне нельзя у вас остаться, я уйду. Но умоляю вас: только не отправляйте меня назад в Дёрн. Лицо крестьянки подобрело.

— Сколько же тебе лет, бедолага? — спросила она. Мейглин назвала свой возраст.

Хозяева усадьбы заспорили между