усталь, –
Здесь и камней у вечерней воды не ищи.
Крепость молчанья от века холмы образуют. Искрятся слюдами оползни пепельных лав. Скинешь одежды, — одни лишь одежды связуют Цельность твоих первобытных раскованных прав.
Даже и слово на воздух ложится как бремя, Сумрачный ветер аканфом*) сухим шелестит. Похолодели пески, и теряется время, – Ты не заметил, что лунным потоком залит.
Мрак нам идёт навстречу. Бухт лиловых Волнуются пустынные края: Нечеловеческого бытия Покой в их озареньях вечно-новых.
Мы нашим криком, брошенным с зыбей, Вспугнули крылья диких голубей, Смутили речью ночь береговую…
В той трещине, сквозь кварц и сардоникс Вы видите мерцанье? — это Стикс… О повернём назад ладью живую!.. из «Феодосийских сонетов»
Немолодой мне женщиной предстала. Ты в доме родовом своём таишь Страстей и крови каменную тишь. Состарилась от них, но не устала.
Давно сошла достойно с пьедестала И вдовствующая теперь молчишь. Но в складке губ невольно различишь Величье дней, когда и ты блистала.
Ты царственно отцом наречена. Пусть летопись твоя помрачена И о тебе безмолвствуют витии.
Но у фонтана из-за тощих плеч С кувшинами, мне греческая речь Доносит знойный ветер Византии.
Тогда к тебе безумствуют мечты, И силы нет бороться против власти Суровых рук, без золотых запястий, И строгих глаз — их умной черноты.
И ты сама не знаешь, как смесила Мне чувства все младенческая сила, Как сладостно разбить влюблённый стих
Об твой разгорячённый, нежный камень, Рассыпать жарко пепел свой и пламень На ласковую грудь холмов твоих.
До сих пор в селениях суровых Вдруг чернёных перстней бирюза Обернётся близ ворот тесовых В голубые готские глаза.
Уж не здесь ли около кургана, Выходя из каменных хором, Пели девы месть за Шарукана, Киевским звенели серебром?
И во мне, забывшем их напевы, Теплится та древняя весна; У меня — наследье готской девы Прибалтийских глаз голубизна.
И решили: чтоб юная дева пришла И нагая к Давиду прильнула, И ему прикасаньем живого тепла Холодевшую кровь всколыхнула.
И решенью покорна пришла красота И нагая со старцем лежала, И ему в говорившие с Богом уста Непорочным дыханьем дышала.
И не мог он постигнуть, душа или плоть С ним была в полноте совершенства, – Лишь сказал, умирая: «Велик же Господь, Смерть мою превративший в блаженство!»
Мне радостно, что в годы личных бед И горестей я мог вам предоставить Недели тишины в моих Старках, Отторгнутых потом по воле века. Лета стояли знойные, но дом Бывал прохладен и прохладен сад. На каменной террасе, окаймлённой Чугунными решётками, случалось, Мы накрывали вместе чайный стол, – Я снимок берегу, где профиль ваш Соседствует с семейным самоваром. Я вам носил подушки на гамак, – Читали вы подолгу, и никто Смутить не смел уединенья гостьи. Мы в сумерках бродили вдоль реки, Беседуя о всяческом. Я знал, Что под руку иду с самою Музой. Вы едете — о том шумит молва – В Италию принять дары признанья, – Уже давно там лавры заждались. Когда венчал Петрарку вечный Рим, То честь была взаимная обоим.
Крепость молчанья от века холмы образуют. Искрятся слюдами оползни пепельных лав. Скинешь одежды, — одни лишь одежды связуют Цельность твоих первобытных раскованных прав.
Даже и слово на воздух ложится как бремя, Сумрачный ветер аканфом*) сухим шелестит. Похолодели пески, и теряется время, – Ты не заметил, что лунным потоком залит.
Коктебель
У самых скал, отвесных и суровых, Едва заметная скользит ладья. В утёсах тайный смысл читаю я, – Но взором не достичь вершин терновых.Мрак нам идёт навстречу. Бухт лиловых Волнуются пустынные края: Нечеловеческого бытия Покой в их озареньях вечно-новых.
Мы нашим криком, брошенным с зыбей, Вспугнули крылья диких голубей, Смутили речью ночь береговую…
В той трещине, сквозь кварц и сардоникс Вы видите мерцанье? — это Стикс… О повернём назад ладью живую!.. из «Феодосийских сонетов»
Немолодой мне женщиной предстала. Ты в доме родовом своём таишь Страстей и крови каменную тишь. Состарилась от них, но не устала.
Давно сошла достойно с пьедестала И вдовствующая теперь молчишь. Но в складке губ невольно различишь Величье дней, когда и ты блистала.
Ты царственно отцом наречена. Пусть летопись твоя помрачена И о тебе безмолвствуют витии.
Но у фонтана из-за тощих плеч С кувшинами, мне греческая речь Доносит знойный ветер Византии.
А иногда предстанешь сердцу ты
А иногда предстанешь сердцу ты Четырнадцатилетней, полной страсти, Но сдержанной, уж знающей отчасти Жизнь, терпкую, как и твои черты.Тогда к тебе безумствуют мечты, И силы нет бороться против власти Суровых рук, без золотых запястий, И строгих глаз — их умной черноты.
И ты сама не знаешь, как смесила Мне чувства все младенческая сила, Как сладостно разбить влюблённый стих
Об твой разгорячённый, нежный камень, Рассыпать жарко пепел свой и пламень На ласковую грудь холмов твоих.
из цикла «Из записной книжки»
В этот край, на место общей встречи,
В этот край, на место общей встречи, Византиец бледный подплывал; К северной приспособляясь речи, На привале готском торговал.До сих пор в селениях суровых Вдруг чернёных перстней бирюза Обернётся близ ворот тесовых В голубые готские глаза.
Уж не здесь ли около кургана, Выходя из каменных хором, Пели девы месть за Шарукана, Киевским звенели серебром?
И во мне, забывшем их напевы, Теплится та древняя весна; У меня — наследье готской девы Прибалтийских глаз голубизна.
Золотой Будда
Пальцы правой руки упокоились в левой ладони; Вверх пятою ступни прикасаются к бронзе колен. Я принёс бы цветов, я изжёг бы ему благовоний, Но не нужен ему ни жасмина, ни ладана тлен. Выраженье лица — словно долго страдавшее тело Облегчение чувствует; он осторожно следит За мгновеньями, зная, что боль навсегда отлетела, Что теперь бестревожно он веки веков просидит. Он избавлен от мира. Сама Безысходная вечность Не нарушит покоя, — обрёл он предел тишины. И при чём здесь божественность духа? При чём человечность? И живёт, и не мыслит; к нему не слетают и сны. Только отдых от мук: от корысти, от злости, от хвори, Многолюдства и голода. Бронзовый лотос плывёт. Розовеют зубцы отрешённых тибетских нагорий. Кто живёт, тот страдает. Блаженствующий не живёт.Конец Давида
Псалмопевец кончался. Молчали врачи, И волхвы, и придворная клика. Созерцали, как поздние гаснут лучи На снегах помертвевшего лика.И решили: чтоб юная дева пришла И нагая к Давиду прильнула, И ему прикасаньем живого тепла Холодевшую кровь всколыхнула.
И решенью покорна пришла красота И нагая со старцем лежала, И ему в говорившие с Богом уста Непорочным дыханьем дышала.
И не мог он постигнуть, душа или плоть С ним была в полноте совершенства, – Лишь сказал, умирая: «Велик же Господь, Смерть мою превративший в блаженство!»
Анне Ахматовой
Я плыл Эгейским морем. Вдалеке Зарозовел у берегов азийских Мусический и грешный остров Сафо. Кто ей внимал? Пять-десять учениц; Немногим боле — граждан Милитенских. Пределом песен пенный был прибой. Различны судьбы: ныне вся земля, Многоравнинна, многоокеанна, Лелеет имя сладостное — Анна.Мне радостно, что в годы личных бед И горестей я мог вам предоставить Недели тишины в моих Старках, Отторгнутых потом по воле века. Лета стояли знойные, но дом Бывал прохладен и прохладен сад. На каменной террасе, окаймлённой Чугунными решётками, случалось, Мы накрывали вместе чайный стол, – Я снимок берегу, где профиль ваш Соседствует с семейным самоваром. Я вам носил подушки на гамак, – Читали вы подолгу, и никто Смутить не смел уединенья гостьи. Мы в сумерках бродили вдоль реки, Беседуя о всяческом. Я знал, Что под руку иду с самою Музой. Вы едете — о том шумит молва – В Италию принять дары признанья, – Уже давно там лавры заждались. Когда венчал Петрарку вечный Рим, То честь была взаимная обоим.
