помёт.
Из соломы чернеют горшки, обливные посудки,
Там — из липы ковши — эти точат внарок для поста –
В них я ставил потом голубые как день незабудки,
Что с рассыльным не раз присылала мне чья-то мечта.
Возвращались — и вечер кончался нельзя беззаботней,
Как обычно у нас завершались тогда вечера:
Чай в семейном кругу, звон от всенощной, вешний, субботний,
Лёгкой юности сон и любовные сны до утра.
Приподняв твои печали вдовьи На пустынный ветра произвол, Расщепился в две ноги слоновьи Пепельный, в сухих морщинах ствол.
Но ещё, забывшись, ливней просят И цветут как бы изподтишка, И в усердьи крайнем плодоносят Три твоих ещё живых сучка.
И не видно, как за ливнем следом, И таясь, и млея, и спеша, Закипает юношеским бредом Древняя древесная душа.
Днём и ночью трепещут, блещут Водопады пленной струи, Белый мрамор полощут, плещут В скопы раковин и чешуи.
В бурном гоне, в хмеле агоний Мчатся в бездну, из бездны скача, Водяные безумные кони Под трезубцем Бородача.
Мерещился нам в горних мир иной, Но Люцифер не потерпел химеры, – Он предложил без телескопа веры Довольствоваться явью водяной.
Как водоросль, в эфире безмятежном Купает верба гибкую лозу, И сквозь эфир мы видим стрекозу, Дрожащую на тростнике прибрежном. Как рыбы, дышим в этом слое нежном, Хоть смерть вверху и та же смерть внизу.
Доволен будь: и я не одурманен, Ни перед чем не опускаю век. Меня усовершенствовал мой век, – Странней всего, что я себе не странен.
Не жалуюсь, что ты меня лишил Беспечных слов, лампадку потушил, Кое-какие отнял наслажденья.
О чём жалеть? О нет, пока дышу, Я, Люцифер, лишь об одном прошу: Мне возвратить свободу заблужденья.
Прошли стада с холма на водопой Вдоль спелой ржи, ещё дышавшей жаром, И в предвечерье под лесистым яром Чета бродила тайною тропой.
И ожил я. Вновь петь я обязался, Но должен был всё начинать с аза, Хоть видели отчётливо глаза И голос мой на звуки отзывался. Великий свет влила в меня гроза, А я себе обугленным казался.
То скопом, то поодиночке Встаёт из памяти людской, – Не для бессмертья, лишь отсрочки Даны им старческой тоской.
И видит иерей, к народу Из царских выходя дверей, Как на глазах от года к году Ряды редеют матерей.
Ведь ангелы сторожевые Всечасно тут и старых ждут. Когда умрут ещё живые, И те — умершие — умрут.
Чтобы в воздушном раю палаты Его, как сёстры, минуты лелеяли, Чтобы откуда-то лились кантаты И в окна пальмы вайями веяли.
Там было б запретно слово кромешное «Война», чтоб учуяв былое в слове, Вдруг пациент не вскинулся бешено, Как тигр, лизнувший каплю крови.
Врачи, учась на его полумумии, Его истощенья блюдя наглядность, Постигли б, что значит, когда безумием Под старость лет осложнится жадность.
Назначили б миру режим и лечение, Но не злопамятством и не бесстрастьем: Ища естественнейшего назначения, Его лечить бы решили — счастьем.
И если б болящий утих, избавясь От ненасытности антропофаго, В сердце его созрела бы завязь Ещё не пророчествованного блага.
Уж были чьей-то убраны рукой Её часы, термометр и лекарства, И в комнату уже вошёл покой Небесного обещанного царства.
А между тем, когда была жива, Она, я знал, завистлива и лжива, Перед людьми и Богом не права, Равно душой и телом некрасива.
И думал я: умели ж исказить Её черты скопившиеся годы, И только смерть могла осуществить Первоначальный замысел природы.
Лишь изредка, над облаками Оставшись за полночь одна, Неостывающая память Луной спускается до дна.
из цикла «Барокко»
Оливковое дерево
Старая ты, старая олива! Меж сестёр, серебряных олив, Поневоле стала сиротлива, Их на триста лет опередив.Приподняв твои печали вдовьи На пустынный ветра произвол, Расщепился в две ноги слоновьи Пепельный, в сухих морщинах ствол.
Но ещё, забывшись, ливней просят И цветут как бы изподтишка, И в усердьи крайнем плодоносят Три твоих ещё живых сучка.
И не видно, как за ливнем следом, И таясь, и млея, и спеша, Закипает юношеским бредом Древняя древесная душа.
Фонтан Треви
Плески, выплески, блёстки и блески, Через камни, в камнях, из камней, Брызги, дребезги, всплески и плески В ноги женщин, в ноздри коней.Днём и ночью трепещут, блещут Водопады пленной струи, Белый мрамор полощут, плещут В скопы раковин и чешуи.
В бурном гоне, в хмеле агоний Мчатся в бездну, из бездны скача, Водяные безумные кони Под трезубцем Бородача.
из цикла «Озарённый»
Мне ль не любить аквариум земной,
Мне ль не любить аквариум земной, Где сам живу? Разлит до стратосферы Лазурный газ. Под нами пламень серы, Над нами космос чёрно-ледяной.Мерещился нам в горних мир иной, Но Люцифер не потерпел химеры, – Он предложил без телескопа веры Довольствоваться явью водяной.
Как водоросль, в эфире безмятежном Купает верба гибкую лозу, И сквозь эфир мы видим стрекозу, Дрожащую на тростнике прибрежном. Как рыбы, дышим в этом слое нежном, Хоть смерть вверху и та же смерть внизу.
Мир ясен стал, а был куда туманен
Мир ясен стал, а был куда туманен. Ты, Люцифер, ускорил мыслей бег. Спешит забыть прозревший человек, Что дух его бывал сомненьем ранен.Доволен будь: и я не одурманен, Ни перед чем не опускаю век. Меня усовершенствовал мой век, – Странней всего, что я себе не странен.
Не жалуюсь, что ты меня лишил Беспечных слов, лампадку потушил, Кое-какие отнял наслажденья.
О чём жалеть? О нет, пока дышу, Я, Люцифер, лишь об одном прошу: Мне возвратить свободу заблужденья.
Сказала жизнь: «Молчать не смеешь, пой!» –
Сказала жизнь: «Молчать не смеешь, пой!» – А я лежал в своём отребье старом, Сражённый навзничь молнийным ударом, Средь лопухов, — немой, глухой, слепой.Прошли стада с холма на водопой Вдоль спелой ржи, ещё дышавшей жаром, И в предвечерье под лесистым яром Чета бродила тайною тропой.
И ожил я. Вновь петь я обязался, Но должен был всё начинать с аза, Хоть видели отчётливо глаза И голос мой на звуки отзывался. Великий свет влила в меня гроза, А я себе обугленным казался.
из цикла «На путях»
Пыль прилегла –
Пыль прилегла – Рассеялся чад. В била бьют. Петухи кричат. Над мадрасами Чалма за чалмой Чёрные гнёзда. Над глиняной тьмой – Звёзды, Звёзды, Звёзды.из стихов поздних лет
Память
Где голубь бродит по карнизу У самых Спасовых бровей, Взмывает кверху, реет книзу Сонм убиенных сыновей.То скопом, то поодиночке Встаёт из памяти людской, – Не для бессмертья, лишь отсрочки Даны им старческой тоской.
И видит иерей, к народу Из царских выходя дверей, Как на глазах от года к году Ряды редеют матерей.
Ведь ангелы сторожевые Всечасно тут и старых ждут. Когда умрут ещё живые, И те — умершие — умрут.
из цикла «Из бесед с другом»
3
Чтобы достойно делал историю Мир, став честным и чистым, как дети, Надо б устроить его в санаторию На пять, на десять, на двадцать столетий.Чтобы в воздушном раю палаты Его, как сёстры, минуты лелеяли, Чтобы откуда-то лились кантаты И в окна пальмы вайями веяли.
Там было б запретно слово кромешное «Война», чтоб учуяв былое в слове, Вдруг пациент не вскинулся бешено, Как тигр, лизнувший каплю крови.
Врачи, учась на его полумумии, Его истощенья блюдя наглядность, Постигли б, что значит, когда безумием Под старость лет осложнится жадность.
Назначили б миру режим и лечение, Но не злопамятством и не бесстрастьем: Ища естественнейшего назначения, Его лечить бы решили — счастьем.
И если б болящий утих, избавясь От ненасытности антропофаго, В сердце его созрела бы завязь Ещё не пророчествованного блага.
Я к ней вошёл по пропуску родства
Я к ней вошёл по пропуску родства Один. И видел чудо: предо мною Она лежала, подлинно мертва, И красотой сияла неземною.Уж были чьей-то убраны рукой Её часы, термометр и лекарства, И в комнату уже вошёл покой Небесного обещанного царства.
А между тем, когда была жива, Она, я знал, завистлива и лжива, Перед людьми и Богом не права, Равно душой и телом некрасива.
И думал я: умели ж исказить Её черты скопившиеся годы, И только смерть могла осуществить Первоначальный замысел природы.
А можно, глядя на скворешню,
А можно, глядя на скворешню, На ряску сонную пруда, В духу крапив и яблонь здешних Просозерцать свои годаЛишь изредка, над облаками Оставшись за полночь одна, Неостывающая память Луной спускается до дна.