- 1
- 2
Сергей Алексеевич Белозёров ЧЕРНАЯ КОСТЬ
* * *
У кузнеца вожглась окалина в лицо,
у слесаря ладонь с накладкой жестяной,
у птичницы в руках — несушка и яйцо…
О жизнь моя, ну что ты делаешь со мной?
У летчика — дела в неясных облаках,
куда деваться мне на плоскости земной?
Она ясна, как сталь, понятна, как плакат —
куда девать меня, что делать ей со мной?
Дела мои в себе, дела мои как свет,
мои дела во сне, мои дела — ледок
или вчерашний снег: когда их больше нет,
повеет иногда чистейший холодок.
Я жить хотел, как все —
тишком, своим домком,
своим печным дымком, совсем уже молчком,
зачем же я шепчу у жизни на краю:
возьмите жизнь мою — смешком,
со всем мешком,
сгодится, может быть? —
возьмите жизнь мою…
***
Весёлые дела!
По рельсам, по стране
качу, как захочу,
в гулёж очередной —
а станция Зима
протягивает мне
замасленный кулёк
с картошкой отварной…
Я выставлю в окно
беспутную башку
на ветер и мороз —
пущай охолонёт…
А станция Зима
по чахлому снежку
бежит и машет мне —
вот-вот в окно впорхнёт…
Там ирис впереди
пестреет, как удод,
соцветиями губ
пылают мне юга…
Да шла бы ты, Зима!
И что ж — она идёт,
как верная жена,
отстав на три шага.
Как сладок мой побег!
Как радуется мир,
объятья распахнув
встречающий меня!
И высадит меня
уже через полдня
на станции Зима
румяный конвоир…
* * *
Россия, спасибо:
рассеялась мгла,
пока вдоль Транссиба
судьба волокла.
У трасс, где жестоко
я душу протряс, —
спецовка, бытовка,
изнанка пространств.
Меня из-под палки
учили любви
бурьяны и свалки,
стальные репьи.
Не Росси, не Мойка,
не юрод с Кремлём —
помойка и койка
с дырявым рублём.
Побед эполеты
померкли в пыли,
и тяжкие беды
по сердцу прошли.
Россия, не плахой
ты виделась мне —
дырявой рубахой
на сером плетне,
как будто бы шпалы
не пали ничком —
с Москвы до Байкала
стояли торчком,
а поверх — деревья
и терны стерни,
как будто отрепья
великой страны…
Россия, спасибо…
Грубя и любя,
шепчу тебе, ибо
я видел тебя.
* * *
…За дверью снег
скрипит протезом,
бредет мороз, как пес цепной,
по кругу,
звякая железом,
распугивая пацанов.
А мы,
калечась и бинтуясь,
в тылу зимы, как подо льдом,
отбарабаним, отбунтуем,
отмельтешимся,
а потом
земля,
как мальчик после тифа
глаза зелёные откроет,
и кто-то скажет,
подняв брови:
«Смотри, как тихо…»[1]
***
Шлёпать по отечественным хлябям
и мычать о дали голубой,
очевидно, можно даже с кляпом,
сляпанным себе самим собой.
Мне надоедала та замазка,
я кусками, с кровью — отрывал,
зря в больнице имени Семашко
что-то в горле доктор зашивал.
* * *
Я годы зачислил в утраты,
я счёт потерял трудодням!
А голубь, как ангел бригады,
в обед опускается к нам.
Он бродит и хлеб подбирает,
над ним доминошную кость
Морозов с размаху вбивает
в столешницу, словно бы гвоздь.
Приподнято всё-таки длится
обыденный этот обряд:
возвышенны чёрные лица
и мерно ладони гремят.
Размыслишь — а всё-таки лестно
вот в этих пенатах стальных
быть чёрною костью, железно
стоящей в ряду остальных.
И ценишься тут не по числам
побед или прожитых лет —
а тем, что вколочен со смыслом,
что лучшего выбора нет.
Андрей Коровин НА ГРАНИ СПРАВЕДЛИВОСТИ И БЕЗДНЫ
Недавно, разбирая свой архив, я нашёл интервью, которое брал у Сергея Белозёрова много лет тому назад. Вот что он рассказывал мне о своих бедах конца 1970-х: «После того, как меня выгнали из „Комсомолки“, я жил в Москве, ночевал на вокзалах, подрабатывал в редакциях, ездил в командировки аж в Сибирь. Я каждый день обходил все редакции по Садовому кольцу в поисках заданий…» Есть разные версии «казанской трагедии» Белозёрова. Очевидно одно — он бросил успешную работу (в 1977-м Белозёров был направлен собкором «Комсомольской правды» в Казань), расстался с семьей и пропал. Жена объявила Сергея в розыск, его признали «безвестно отсутствующим» и заочно развели. Несколько лет Белозёров внештатничал во- 1
- 2
