фантастическое существо, лишь иносказательно именуемое пауком. В то же время в сказке «Мудрость паука» паук ведет себя как самый настоящий паук: прячется от солнца днем и выходит на охоту лишь ночью.

В сказках вообще нередко дает себя знать наблюдательность, которой может позавидовать любой зоолог. Сказка подмечает, что бакланы переплывают Нил, не боясь крокодилов, что гиены ненавидят шакалов и не едят свежей рыбы, а пятнистая шкура гиены как будто ошпарена кипятком. Все это сказка очень точно фиксирует, но объясняет по-своему. Главный смысл ее объяснений в том, что животные ничем не отличаются от людей. Это объяснение восходит к временам, когда первобытный человек, действительно, не выделял себя из животного мира, но в более поздние эпохи акценты сдвигаются, возникает иносказательная многосмысленность. В сказке «Шакал и лев» шакал искушает остальных зверей их подлинными повадками, опять-таки очень точно описанными, но в обличье шакала угадывается придворный интриган, угрожающий своими советами доверчивому монарху и придворным. Сказка обусловлена не просто осмотрительным пристрастием к эзоповскому языку. От коварного советника шакала веет как бы потусторонней одиозностью. Недаром лев поручает шакалу хоронить убитых. В смутной, но все еще действенной мифологической перспективе шакал соотносится с Анубисом, древнеегипетским богом, провожавшим умерших в мир иной и почитавшимся в образе шакала.

Впрочем, во многих сказках о животных нет и намека на потустороннее. В своей назидательности они приближаются к притчам и басням. Характерно, что у таких сказок часто бывают афористические концовки, напоминающие басенную мораль. Среди нравоучительных сказок выделяется сказка «Об умном мышонке», спасшемся от когтей своего вероломного друга котенка чтением Корана. С простодушным лукавством сказка оставляет открытым вопрос, что же спасло мышонка — чтение Корана или благочестивое недомыслие друга-врага.

При чтении сказок мы то и дело находим знакомые мотивы, ситуации и положения. Встретится нам сказка «Муравей и Сверчок», напоминающая известную басню «Стрекоза и Муравей». Еж и шакал делят урожай, и еж берет себе вершки, то есть зерно, а шакал, несведущий в земледелии, получает корешки. Под африканским солнцем бессмысленно приговаривать: «мерзни, мерзни, волчий хвост», но сходный мотив легко распознается: жадная гиена пытается ловить рыбу хвостом, и громадный краб хватает ее за хвост.

Более сложные проблемы ставит перед исследователем сказка «Деревянная девушка». В сказке отец принимает свою дочь за свою жену, норовя нарушить запрет, древнейший из всех известных человечеству. Скрываясь от отцовских домогательств, девушка прячется внутрь деревянной куклы и выдает себя за деревянную. Чрезвычайно близка к африканской сказке украинская сказка «Юлианка, или Деревянное чудо» (Дерев'яне чудо. Ужгород, 1961, с. 12). Характерно, что и в той и в другой сказке девушка, сбрасывая свой деревянный панцирь, облачается в платья цвета яркого солнца и серебристо-лунного цвета. Подобный же мотив повторяется и в сказке «Девушка в сундуке». Красавица должна побывать в деревянном сундуке, откуда она выходит, прекрасная и сияющая, как солнце. Очевидно, функция дерева одинакова в славянской и африканской сказке. Дерево преображает человека. Нужно пройти через дерево, чтобы обрести вселенскую красоту. Так воспоминание о древних обрядах, сохраненное сказкой на протяжении тысячелетий, превращается в поэтическое прославление красоты, основанной на стихийном единении человека и вселенной.

Союз с представителями животного мира спасает и возвеличивает героев сказок «Благодарная рыба» и «Молодой принц». Это варианты всемирно распространенных сказок о благодарном животном или волшебном помощнике. Сказка «Молодой принц» иногда озадачивает читателя близостью с известной русской сказкой об Иване царевиче, Жар-Птице и о Сером Волке. Не менее разительные совпадения обнаруживает марокканская сказка «Двое сирот» с русской сказкой «Сестрица Аленушка и братец Иванушка», правда, выпив запретной воды, братец превращается не в козленка, а в газеленка, но и козленок, и газеленок жалуются сестрице-утопленнице, в сущности, одними и теми же словами, а сестра в русской сказке отвечает: «Люта змея мне сердце высосала», тогда как в марокканской сказке сестру в колодце, действительно, удерживает удав.

Подобные переклички и совпадения, естественно, наводят на мысль о прямом заимствовании, однако теория заимствований в фольклоре далеко не все объясняет. Во-первых, одинаковые сюжеты и мотивы возникают в творчестве народов, культурные контакты между которыми в прошлом были маловероятны и не прослеживаются. Во-вторых, чужеродное не заимствуется и не прививается. Фольклор формируется на общей почве, чьи порождения не могут не напоминать друг друга иногда вплоть до почти зеркального сходства. Этой общей почвой для человечества является его социально-историческая жизнь.

По-видимому, всем народам уже в доисторической древности были свойственны так называемые обряды инициации, то есть посвящения, через которое подростки приобщались к миру взрослых. Обряды инициации обычно совершались в глухом лесу. Поэтому путь сказочного героя так часто пролегает через лес. В сказке осталась память о мучительных и жутких обрядах инициации. Их олицетворяет зловещая старуха, которая овладевает в лесу заблудившимися детьми и намеревается их съесть. Такова людоедка Иемма Джида, чье родство с нашей бабой-ягой бросается в глаза. Иемма Джида — исчадие дремучего леса. Недаром, когда она засыпает, у нее в утробе начинает стонать и завывать как бы целый лес вместе со своими свирепыми обитателями. Впрочем, в образе бабы-яги различаются еще более древние черты, в которых усматривается и предполагаемая благотворность посвящения. Баба-яга иногда кормит и поит героев, наставляет их на путь истинный. Гостеприимство же Иеммы Джиды лишь коварно и губительно, оно грозит гостю съедением. В сказке «Братья» юношу проглатывает и вновь изрыгает некое чудовище. Это рудименты древнего обряда, когда предполагалось, что посвящаемый должен пройти через чрево тотемного (родственного) животного и тем самым обрести особую жизненную силу. Однако в сказках Северной Африки герой гораздо чаще вступает в бой с чудовищами, подобно Персею, одерживая победу над темными силами земли. Торжествующий африканский Персей обретает свою Андромеду, избавив ее от чудовища. (Кстати, в античном мире Андромеда не чужда Африке, она дочь эфиопского царя.)

На африканской почве и вариант известной сказки о живой и мертвой воде