танком российским, самолетом, нефтью, в конце концов. Ну, уехала я из Сочи. Не захотела петь следом за Борькиной любовницей. Она — кривоногая, и потом, он их — дурочек безголосых, как перчатки меняет. А я что — клоун, каждой улыбаться. Пусть деньги платит за это.
— Дура! — в сердцах ответил Сашок. — Он бы с тобой эфиром рассчитался.
— Меня и так народ любит, — гордо ответила Груня.
— Любил, — с нажимом сказал Сашок и начал «вправлять» Груне мозги. — Потому что по телевизору видел такую певицу — Груню Лемур. У нас народ — простой, к хорошей эстраде не приученный. Мы, россияне, все больше себя специалистами по Пушкину и Лермонтову считаем. Как правильно чечетку бить, не знаем. Оттого эстраду в душе презираем и ничего в ней не понимаем. А кого показывает нам вот этот ящик, который в каждой квартире стоит в «красном» углу, того мы и любим. Могла бы уж и сама понять. Все-таки двадцать лет поешь и пляшешь.
— Нет, это невозможно, — зарыдала Груня и побежала в ванную. — Он постоянно намекает на мой возраст. Так и скажи, что разлюбил меня, — крикнула она из-за закрытой двери и, не слушая ответа Сашка — продюсера, менеджера и любовника, включила воду на всю мощь.
Через час, когда Груня наплескалась в теплой водичке, Сашок постучал в дверь.
— Анюта, — сказал он ласково. — Ну что ты, моя маленькая, решила? Насчет провинции? Поедешь?
— Поеду, — расслабленно ответила из ванной певица. — Отвяжись.
Сашок шутейно перекрестился, вытер со лба пот и пошел готовить обед.
Сестра Ксения сидела на своем посту, на своем рабочем месте — на рынке. Собирала мелочь. Иначе пожертвования покупателей рынка — добропорядочных граждан Любимска — назвать было нельзя. Сестра Ксения не обижалась, понимала — время нынче тяжелое, настоящей веры в бога у людей нет: не каждому дано понять, что не хлебом единым жив человек, но духом и верой своей. Сама она прибилась к женскому монастырю на окраине города давно — четверть века назад. Прибилась, да так и осталась в нем навсегда — ни разу с тех пор не пожалела. Звякнула в ящичке на коленях у Ксении мелочь, сказала она: «Спаси вас господь» жалостливому прохожему, очнулась от дум. И тут же увидела Ксения большой глянцевый плакат, сию минуту приклеенный на стену молодым человеком в шортах. На минуту бог лишил ее дара речи и разума, потому что сильная волна гнева захлестнула Ксению, просто грохнула по ее душе девятым валом. Сестра замычала, как немая, и повалилась на пол, уронив с коленей деревянный ящичек со скудными пожертвованиями — его тут же подхватил выскочивший из толпы чумазый мальчишка, сиганул с ним с лестницы, побежал вдоль улицы, через дорогу. Никто не останавливал его — сестра Ксения потеряла сознание, а прохожие, снующие по рынку от прилавка к прилавку, воровства не заметили. Очнулась она сама, поискала глазами ящичек. Не найдя, вздохнула, перекрестилась за вора — большой грех на душу взял, побрела домой, в монастырь. На плакат она больше не смотрела — чтобы опять не упасть. На улице, недалеко от рынка, она увидела толпу. Подойдя поближе, разглядела — под колеса грузовика попал мальчишка. — Пацаненок совсем, — жалел кто-то погибшего, а она разглядела под ногами насмерть раздавленного мальчишки свой деревянный ящичек. Сестра Ксения хотела подобрать ящичек, да не стала. Она только подумала — почему бог не бывает таким справедливым всегда. Раскаиваться в жестоких мыслях Ксения не желала. Ей даже стыдно стало за свои монашеские одежды, выделяющие ее, аки черную ворону, из толпы горожан, одетых пестро, по-летнему.
Домой Катюша пришла поздно. Если бы не муж Слава, которого нужно было покормить, она бы с бабушкиного дивана не сдвинулась. Открывая дверь ключом, она вдруг вспомнила, что беспокоилась-то она зря — Слава-то ей вроде и не муж теперь, вроде он с ней разводиться собрался из-за другой. «Как же я забыла об этом?» — подумала Катюша. Еще она подумала, стоит ли ей вообще входить в квартиру — а вдруг ее муж Слава там не один? Вдруг он там голый со своей любовницей лежит на Катюшиной кровати. «Вот еще глупости», — не послушалась своих мыслей Катюша, и зря сделала. Воображение оказалось право. Красавец муж был в квартире не один, а с женщиной, которая много лет называла себя Катюшиной подругой. В общем, Слава был с Иркой Сидоркиной — еще той стервой, как говорили о ней окружающие. Когда-то Ирка Сидоркина училась с Катюшей в одной школе, но была на пять лет моложе. У нее были длинные ноги и кудрявые волосы. Вот, в общем-то, и вся красота. Но для мужиков это было самое то — ноги и волосы. Волосы у Ирки, когда отрастали, становились роскошно волнистыми. Ноги… Да что тут говорить. Они или есть, или их нет. Ирка была выше Катюши на десять сантиметров. К сожалению, эти десять роковых сантиметров приходились у Славкиной любовницы не на тело, не на шею, не на голову — вот смеху-то было бы, а на ноги. Да что говорить, проворонила Катюша свое счастье, когда Ирку Сидоркину с такими-то ногами в дом впустила, да еще с собственным мужем — красавцем неописуемым — познакомила. От огорчения Катюша чуть не завыла, да сил не осталось на истерику и скандал. Ирка смотрела на нее с вызовом, не особенно стараясь прикрыться простынкой. Катюша поняла, что к бою подруга готова. — Вы тут отдыхайте, — только и смогла сказать разбитая горем Катюша, краем глаза заметив разочарованные лица любовников, попила на кухне чайку и пошла спать в другую комнату. Утром она приготовила завтрак на троих, ввела, как говорится, голубков в заблуждение. Дескать, не понимаю, чем вы тут в мое отсутствие занимались, или, дескать, все понимаю, да мне плевать глубоко. — Вот яички вареные, сосиски, — показала Катюша на стол. — Угощайся, Ира. Слава, тебе маслица побольше намазать, как ты любишь? Или, может, у тебя вкусы изменились. Так ты скажи, не стесняйся. Ирка закурила, закинула длинную ногу на другую длинную ногу, метнула в Славика взгляд-приказ. Тот, уже уплетающий за обе щеки, подавился и яйцом, и сосиской, и булкой с маслицем, понял, что пора и ему сказать свое решающее мужское слово. — Масленок, — ласково, даже заискивающе начал муж. Иркина нога резко качнулась, будто пнула Славика, и он заторопился — как за поездом побежал, высказал Катюше сразу и все, что от нее им требовалось. Ему и Ирке. Катюша даже заулыбалась, потому что не поняла сразу, как это можно требовать от нее, чтобы она из собственной квартиры съехала. Славе и его любовнице жить, видите ли, негде. — Тебе от бабушки теперь квартира по наследству перейдет, — даже будто обиделся Славик. — И потом, если по совести говорить, то одна половина квартиры —
Сестра Ксения сидела на своем посту, на своем рабочем месте — на рынке. Собирала мелочь. Иначе пожертвования покупателей рынка — добропорядочных граждан Любимска — назвать было нельзя. Сестра Ксения не обижалась, понимала — время нынче тяжелое, настоящей веры в бога у людей нет: не каждому дано понять, что не хлебом единым жив человек, но духом и верой своей. Сама она прибилась к женскому монастырю на окраине города давно — четверть века назад. Прибилась, да так и осталась в нем навсегда — ни разу с тех пор не пожалела. Звякнула в ящичке на коленях у Ксении мелочь, сказала она: «Спаси вас господь» жалостливому прохожему, очнулась от дум. И тут же увидела Ксения большой глянцевый плакат, сию минуту приклеенный на стену молодым человеком в шортах. На минуту бог лишил ее дара речи и разума, потому что сильная волна гнева захлестнула Ксению, просто грохнула по ее душе девятым валом. Сестра замычала, как немая, и повалилась на пол, уронив с коленей деревянный ящичек со скудными пожертвованиями — его тут же подхватил выскочивший из толпы чумазый мальчишка, сиганул с ним с лестницы, побежал вдоль улицы, через дорогу. Никто не останавливал его — сестра Ксения потеряла сознание, а прохожие, снующие по рынку от прилавка к прилавку, воровства не заметили. Очнулась она сама, поискала глазами ящичек. Не найдя, вздохнула, перекрестилась за вора — большой грех на душу взял, побрела домой, в монастырь. На плакат она больше не смотрела — чтобы опять не упасть. На улице, недалеко от рынка, она увидела толпу. Подойдя поближе, разглядела — под колеса грузовика попал мальчишка. — Пацаненок совсем, — жалел кто-то погибшего, а она разглядела под ногами насмерть раздавленного мальчишки свой деревянный ящичек. Сестра Ксения хотела подобрать ящичек, да не стала. Она только подумала — почему бог не бывает таким справедливым всегда. Раскаиваться в жестоких мыслях Ксения не желала. Ей даже стыдно стало за свои монашеские одежды, выделяющие ее, аки черную ворону, из толпы горожан, одетых пестро, по-летнему.
Домой Катюша пришла поздно. Если бы не муж Слава, которого нужно было покормить, она бы с бабушкиного дивана не сдвинулась. Открывая дверь ключом, она вдруг вспомнила, что беспокоилась-то она зря — Слава-то ей вроде и не муж теперь, вроде он с ней разводиться собрался из-за другой. «Как же я забыла об этом?» — подумала Катюша. Еще она подумала, стоит ли ей вообще входить в квартиру — а вдруг ее муж Слава там не один? Вдруг он там голый со своей любовницей лежит на Катюшиной кровати. «Вот еще глупости», — не послушалась своих мыслей Катюша, и зря сделала. Воображение оказалось право. Красавец муж был в квартире не один, а с женщиной, которая много лет называла себя Катюшиной подругой. В общем, Слава был с Иркой Сидоркиной — еще той стервой, как говорили о ней окружающие. Когда-то Ирка Сидоркина училась с Катюшей в одной школе, но была на пять лет моложе. У нее были длинные ноги и кудрявые волосы. Вот, в общем-то, и вся красота. Но для мужиков это было самое то — ноги и волосы. Волосы у Ирки, когда отрастали, становились роскошно волнистыми. Ноги… Да что тут говорить. Они или есть, или их нет. Ирка была выше Катюши на десять сантиметров. К сожалению, эти десять роковых сантиметров приходились у Славкиной любовницы не на тело, не на шею, не на голову — вот смеху-то было бы, а на ноги. Да что говорить, проворонила Катюша свое счастье, когда Ирку Сидоркину с такими-то ногами в дом впустила, да еще с собственным мужем — красавцем неописуемым — познакомила. От огорчения Катюша чуть не завыла, да сил не осталось на истерику и скандал. Ирка смотрела на нее с вызовом, не особенно стараясь прикрыться простынкой. Катюша поняла, что к бою подруга готова. — Вы тут отдыхайте, — только и смогла сказать разбитая горем Катюша, краем глаза заметив разочарованные лица любовников, попила на кухне чайку и пошла спать в другую комнату. Утром она приготовила завтрак на троих, ввела, как говорится, голубков в заблуждение. Дескать, не понимаю, чем вы тут в мое отсутствие занимались, или, дескать, все понимаю, да мне плевать глубоко. — Вот яички вареные, сосиски, — показала Катюша на стол. — Угощайся, Ира. Слава, тебе маслица побольше намазать, как ты любишь? Или, может, у тебя вкусы изменились. Так ты скажи, не стесняйся. Ирка закурила, закинула длинную ногу на другую длинную ногу, метнула в Славика взгляд-приказ. Тот, уже уплетающий за обе щеки, подавился и яйцом, и сосиской, и булкой с маслицем, понял, что пора и ему сказать свое решающее мужское слово. — Масленок, — ласково, даже заискивающе начал муж. Иркина нога резко качнулась, будто пнула Славика, и он заторопился — как за поездом побежал, высказал Катюше сразу и все, что от нее им требовалось. Ему и Ирке. Катюша даже заулыбалась, потому что не поняла сразу, как это можно требовать от нее, чтобы она из собственной квартиры съехала. Славе и его любовнице жить, видите ли, негде. — Тебе от бабушки теперь квартира по наследству перейдет, — даже будто обиделся Славик. — И потом, если по совести говорить, то одна половина квартиры —