критика со стороны, в то время как самым яростным и, порой, самым несправедливым критиком ее творчества была она сама.

Впрочем, это была далеко не единственная странность характера этой женщины, у которой внезапно менялось настроение: от душевного спокойствия к вспышкам гнева, а от смеха — к слезам. В погоне за личным счастьем, ставшим целью ее жизни, особенно с того дня, когда она познакомилась с Онассисом, Мария напрасно поверила, что обрела его в семье. Этой незаурядной и глубокой личности было доступно только одно счастье — на сцене. Она была запрограммирована — если можно здесь употребить этот неблагозвучный, но модный термин — для театра. Она жила для искусства, она жила искусством; все усилия, которые прилагала Мария, чтобы не отличаться от людей из высшего общества и не быть чужой на их празднике жизни, оказались тщетными. Судьбой ей было предначертано ни в коем случае не покидать сцену. Место, где она оставалась самой собой, — вовсе не роскошная яхта Онассиса, не светские балы в Венеции, не шикарные гостиницы Нью-Йорка или Рио-де-Жанейро; ее мир — средневековые замки из фанеры, картонные стены и бумажные цветы; ее одежда — не платья от Кристиан Диор или Шанель, а тяжелые одеяния с кринолинами, широкие тоги, грубые лохмотья, в которых она пела в операх «Тоска», «Норма» или «Турандот»; ее украшения — не бриллианты от Картье и не изумруды от Бушрона, а стеклянные бусы, дешевые браслеты, кольца с поддельными камнями, сверкавшие со сцены при каждом ее движении… Когда ей пришлось отказаться от сцены и театральный занавес опустился перед всем, чем она жила, Марии не осталось ничего, кроме как уйти из жизни, и она ушла…

Какое чувство испытывал зритель, впервые увидевший Каллас? Несмотря на то, что с того незабываемого вечера прошло немало лет, я как сейчас помню ее появление в «Норме»; она приняла участие в первой полной постановке этой оперы на сцене парижского театра «Гранд-опера». И дебют певицы в этой роли стал событием в музыкальном мире. К тому времени Мария давно находилась на пике славы, но уже несколько лет среди ее поклонников ходили тревожные слухи, что голос певицы звучит уже не так божественно, как в пятидесятые годы. Как никто другой осознавала это и сама певица. Мне несказанно повезло. Не имея возможности попасть на первое представление, я по чистой случайности оказался среди зрителей на четвертом спектакле. Был июньский субботний вечер, собиралась гроза, но во дворце Гарнье воздух был насыщен электрическими разрядами отнюдь не из-за приближавшейся непогоды. Собравшаяся в зале публика с нараставшим волнением ожидала появления своего кумира. И вот на сцену выходит она, ее движения неторопливы и не по-театральному скупы. Я отлично помню, как в моих ушах вдруг смолкли все звуки, и я не слышал, что и как она поет… Я только смотрел на нее; я следил за каждым ее жестом; мой взгляд следовал за ней, куда бы она ни передвигалась по сцене; я старался разглядеть переменчивое выражение ее лица; да, я пожирал глазами драматическую актрису вместо того, чтобы слушать певицу… Я отчетливо помню, как охватившее меня странное волнение мешало мне воспринимать ее голос; я ощущал всю нереальность происходившего, в то время как все мое существо постепенно наполнялось счастьем, будто в него, словно в сосуд, вливался волшебный эликсир… Без сомнения, и все сидевшие в зале люди, так же как я, полностью лишившийся объективности, погрузились в сказочную атмосферу, оказались под воздействием каких-то колдовских чар… И если Каллас обладала такой силой внушения, если одним только своим присутствием на сцене она была способна раздвинуть границы реального мира и повести за собой зрителя в царство, ключ от которого находился в ее руках, разве это не было свидетельством ее магической власти над людьми?

Сколько времени я восторженно не отрывал от нее глаз, не могу сказать. Вдруг ее голос коснулся моего слуха; его тембр, тональность, теплота не походили ни на какой другой голос в мире; каждый его звук будто имел крылья и возносился к небесам. Этот голос манил зачарованных слушателей к далеким неизвестным мирам, они внимали ему, затаив дыхание, опасаясь только одного, что чары внезапно развеются и сладкая сказка закончится…

Лишь некоторое время спустя я пришел в себя и опустился с небес на землю, а именно в зал «Гранд-опера», и тут только увидел Аристотеля Онассиса, занимавшего кресло по-соседству с Грейс, принцессой Монако, и вдовой Ага Хана. Совсем близко от меня сидели Чарли Чаплин в окружении нескольких представителей своих многочисленных отпрысков, трое или четверо министров, один из которых, на мой взгляд, совершал в этот момент государственное преступление — спал сладким детским сном; наконец, в зале было много иностранцев, что давало повод акулам пера с полным правом возвестить миру о том, что в «Гранд-опера» в тот вечер собрался весь Париж…

Все эти лица я видел словно сквозь пелену тумана, ибо все мое внимание — и это меньшее, что я могу сказать, — было поглощено зрелищем, то есть исполнительницей главной партии… И, наконец, я понял, каких усилий стоило Каллас оставаться на сцене блистательной «Нормой» до самого конца спектакля. До последнего акта она с упорством своих предков, героических участников марафонов, преодолевала себя на грани срыва голосовых связок; и только в последней сцене, пытаясь взять слишком высокое «до», она ввергла некоторую часть публики в глубокое уныние… Однако осталась другая, не столь многочисленная, но агрессивно настроенная часть зрителей, пришедшая в театр с единственной целью — растерзать свою укротительницу… В зале раздались крики, свист; казалось, что люди выплескивали наружу всю годами копившуюся ненависть и ничем не прикрытое злорадство. И тогда Каллас сделала жест, достойный королевы: она повернулась лицом к дирижеру оркестра и подала ему знак повторить музыкальный фрагмент, на котором сорвался ее голос… Никогда еще, насколько мне известно, оперный исполнитель не делал ничего подобного… Словно цирковой акробат, который после неудачного прыжка требует убрать страховочную сетку, чтобы совершить вторую попытку исполнения смертельного номера, Каллас бросила вызов своим недругам, так же как доброжелателям… На этот раз она легко и чисто взяла злополучную ноту, показав чудеса исполнительской техники, как в лучшие дни своей певческой карьеры… Публика по достоинству оценила поступок певицы, и я не помню, сколько времени зрители отбивали себе ладони и надрывали голосовые связки, выкрикивая имя Марии…

Между тем столь успешный финал отнюдь не заткнул рты недругам певицы. В театральном фойе разгорелись