неплохие ребята. Мне будет искренне жаль, если вас перевешают на фонарях. — Сименовский снял пенсне и, близоруко щурясь, заглянул в глаза Веры Петровны. — Это должно произойти буквально на днях. Не исключено даже, что послезавтра. Dixi et animam meam levavi^[3].

Мгновенно сопоставив в уме сообщение Сименовского с тем, что уже носилось в воздухе, о чем говорили товарищи, Вера Петровна поняла, что Сименовский не выдумывает. Сердце тревожно екнуло, но выражение ее лица оставалось невозмутимым.

— А не кажется ли вам, господин приват-доцент, что вас наяву преследуют кошмары?

— Mon dieu!^[4] Вера Петровна! Я не шучу, и тон ваш неуместен! — обиделся Сименовский. — В городе готовится восстание. Parole d’honneur^[5]. Крупное восстание. Мне говорил об этом один из руководителей. И люди у них опытные, военные специалисты, офицеры. Вам надо бежать!

Сименовский говорил быстро, захлебываясь, хриплым шепотом. Правая щека у него нервно подергивалась. Все это заставило Веру Петровну поверить в искренность его слов. «Не врет!» — подумала она.

— От кого же вы все это слышали? Кто этот руководитель? — в упор спросила Вера Петровна, поворачиваясь к Сименовскому всем корпусом.

— Меня сюда привела не обязанность отчитываться перед вами, — возмутился Сименовский. — Рассказать об этом меня побудила совесть порядочного человека. Я изложил вам все, что считал нужным, но быть доносчиком?.. Указывать имя человека, который мне доверился?.. Слуга покорный!.. Увольте, милейшая, увольте! Я вас, а через вас, надеюсь, и ваших коллег предупредил. Остальное — дело ваше. И еще раз позволю себе повторить совет: бегите, скрывайтесь, пока есть время, пока есть шансы на спасение. Кровопролитие мне противно, потому я и пришел. Только потому…

Пока Сименовский говорил, Вера Петровна лихорадочно думала. Как быть дальше? Что предпринять? Никого добром он не назовет: знаю я «их благородство», этих интеллигентов. Как же заставить его говорить? Сыграть на самолюбии? Оскорбить, чтобы он, отстаивая свою честь, заговорил? А ждать нельзя, нельзя ни минуты!

Едва Сименовский кончил, как Вера Петровна, гордо вскинув голову, произнесла, щурясь, с подчеркнутым пренебрежением:

— Однако, ловко же у вас получается! Решили, что называется, и невинность соблюсти, и капитал приобрести. Дай, мол, на всякий случай предупрежу большевиков: чем черт не шутит? А вдруг они победят? В то же время и заговорщики не в ущербе — общими фразами о восстании никого и ничего не выдам! Так, что ли?

Сименовский оскорбленно передернул плечами, нахмурился и молча отошел в сторону. Он был слишком хорошо воспитан, чтобы ответить женщине грубостью.

«Пожалуй, перегнула», — подумала Вера Петровна. — Как бы этот хлюпик не пожалел о своей откровенности. А то еще, чего доброго, побежит к своим офицерам каяться. Хоть бы уж скорее пришел Олькеницкий. Вместе мы быстрее сообразили бы, что делать.

И тут наконец-то в дверях показался Олькеницкий. Он шел с военкомом города Милхом.

Гирш был одет как обычно: защитная гимнастерка и широченные синие бриджи. Костюм сидел на нем плохо, и он казался в нем очень неуклюжим. Вера про себя мгновенно отметила, что выглядит он очень плохо. На лице Олькеницкого лежала печать крайнего утомления, но глаза его смотрели зорко, твердо, как обычно. Под этим пристальным дружеским взглядом тревога улетучилась.

«Как постарел Гирш», — подумала Вера Петровна. На память пришла первая встреча с ним.

Был конец 1916 года. Олькеницкий появился в Казани на год раньше, как беженец из Польши. В университете, куда поступил Гирш, он сразу выделился большевистской страстностью и принципиальностью.

Вере живо представилось их первое знакомство и то, как убедительно раскритиковал Олькеницкий программу партии левых эсеров максималистов-интернационалистов, к которым Вера Петровна примкнула в марте 1917 г.

«Тоже мне платформа, — иронизировал Олькеницкий. — Никакого понимания обстановки сегодняшнего и вчерашнего дня, не политическая линия, а смесь сентиментальности и романтики с припадками бунтарства».

«А ведь Гирш прав, — подумала тогда Вера Петровна, — абсолютно прав». Именно он помог ей понять, куда вела линия эсеров, в рядах которых она вдруг оказалась.

В последнее время Вера Петровна часто задумывалась над этим вопросом. Она упорно искала объяснения своему поступку: Вера понимала, что произошла нелепость, абсурд. Но почему? Что это было? Внезапный порыв, толкающий людей на бездумные, ничем не оправданные поступки? Или что-то другое? Может быть, сказались заложенные в ней с детства элементы бунтарства?

Когда она попыталась в разговоре с Гиршем свалить все на бездумность, он оборвал ее: «Молчи, молчи лучше. Ты склонна к бунтарству. Это и привело тебя к эсерам».

Гирш давно понял, куда ведет левых эсеров их политическая линия. Он сразу раскусил их псевдореволюционную сущность и то, что под громкой, левой фразеологией они скрывают свое истинное контрреволюционное нутро.

«Громыхаете, как пустые бочки по мостовой», — удачно съязвил как-то Олькеницкий во время выступления против кого-то из левых эсеров на заседании губревкома.

Внутренне Вера была удовлетворена тем, что по вопросу о Брестском мире она шла в ногу с большевиками против эсеровского большинства. Она уже давно идеологически порвала с эсерами. Надо было кончать и организационно, но Гирш советовал:

— Ты прежде уведи из-под эсеровского влияния тех, кто так же, как ты, случайно очутился в их лагере.

Вера активно принялась за разложение левоэсеровской организации. Она ждет не дождется, когда газета «Знамя революции» опубликует наконец декларацию об идеологическом и организационном разрыве с эсерами^[6].

Все это вспомнила сейчас Вера, когда увидела Гирша.

Быстро встав из-за стола, Вера Петровна шагнула к Олькеницкому и Милху, решительно взяла их под руки и повернула назад, к выходу из столовой. Они с недоумением глянули на нее, но подчинились.

Выйдя на улицу и убедившись, что никого поблизости нет, Вера Петровна лаконично, но очень связно передала Олькеницкому и Милху все, что рассказал ей Сименовский.

Гирш внимательно выслушал ее, и глубокая поперечная складка легла на его лбу. Он молча думал.

— Может, арестовать Сименовского? — прервал молчание Милх.

Олькеницкий отрицательно покачал головой:

— За что? За то, что он пришел и предупредил нас? Так нельзя! Вот допросить его как следует, пожалуй, необходимо. А как Дмитрий? От него нет ничего нового? Как бы он не перепутал «свою биографию».

— Все до мелочи продумано и учтено. Надеюсь, что он сойдет за сынка пострадавшего от большевиков.