Чудом в веках уцелевший под яркой Полярной звездою,

Он, повсеместно прослывший кровавым убийцей,

Часто внушал мне позорное, мерзкое чувство

Страха и ужаса. Стыдно признаться: случалось

Бегством спасаться, что даже плевались с презреньем

Люди простые — в краях наших трусов не любят.

Здесь, удостоенный чести, а может, опасности большей,

Вынужден буду я ловкость свою проявить и с оружьем,

Столь непривычным руке, наторенной на луке.

С трепетом взял я перо и боюсь, что под бременем этим

Либо паду, расписавшись в бессилии полном,

Либо же, дерзостью робость поправ, покорюсь и исполню

Волю великого мужа, которому всем я обязан.

С этой надеждой бужу я родник вдохновенья;

Хватит его, чтоб наполнить иссякший источник

И напоить мой посев на бесплодном, нетронутом поле.

Правда в сказаньях о наших родимых местах, очевидно,

Будет в диковинку многим, отсюда и просьба хозяев

Вспомнить и все рассказать. Как вам будет угодно.

Не ожидая, что песнь прозвучит без изъянов,

Гость и слуга ваш покорный из дальнего края

Здесь лишь посмел разъяснение дать — и не больше.

Как же с пером совладать непослушным, читатель?

Знал я доселе одни оперенные стрелы.

С этих листов поднимаются образы боя,

Смертные схватки, и стрелы роятся с жужжаньем.

Легче мне справиться с луком, тебе же с пером своенравным;

Равными быть бы могли мы в неравных искусствах.

Коль что не так у меня здесь получится, право за вами:

Рвите безжалостно стих чужестранца-невежды.

Диву даешься пера и стрелы оперенью,

А на поверке — обое вспоенные ядом.

Мелкой достаточно ранки — и чахнет задетый.