хотелось резвиться на лужайках или плескаться в воде! Лет до четырнадцати или пятнадцати я, к великому разочарованию своих родителей, вел совершенно неправильный, но зато здоровый образ жизни. Между делом мне удалось с грехом пополам освоить четыре арифметических действия и получить слабое представление о грамотном письме. На том моя учеба и закончилась. Не могу сказать, что учение тяготило меня, потому что я скрашивал его развлечениями: разрисовывал цветочными гирляндами поля учебников, заполнял голубые тетрадные листы самыми фантастическими рисунками и в самой непочтительной манере изображал на них, в наиболее безобразном виде, своих учителей в профиль и анфас… Да, я от рождения был неслухом, и даже в раннем детстве никому не удавалось приучить меня к дисциплине».

Выходит, Моне был нерадивым учеником? Бесспорно. Мало того, в наши дни его наверняка причислили бы к категории «трудных» детей. «Подвижный, с черными волосами и оливковым цветом лица, с умным взглядом темно-карих блестящих глаз», он ни минуты не сидел на месте, легко ссорился, вел себя дерзко, удирал когда и куда хотел и часто надолго замыкался в себе, храня хмурое молчание. Он не отличался разговорчивостью и охотно напускал на себя насупленный вид. Таким он и останется. При этом его товарищи считали, что у Клода «прекрасный характер и что он очень милый». Эта его черта также не изменится с возрастом. Дружба для него всегда была чем-то священным. Вместе с тем он часто проявлял нетерпимость, быть может, даже слишком часто. В коллеже на улице Ла-Майрей он не симпатизировал учителю рисования — Франсуа Шарлю Ошару, который был «высок, лыс, розоволиц и носил белую веерообразную бороду». Ошар (1800–1870), который преподавал рисование во всех школах Гавра и одновременно занимал должность хранителя муниципального музея, когда-то учился у Давида. Сказать, что он придерживался классической традиции, значит, не сказать ничего. Его понимание того, как следует рисовать, противоречило представлениям юного Моне — этого «энергичного, самоуверенного, высокомерного маленького грубияна». Ибо в эти годы подросток был полностью поглощен рисованием карикатур или, как выражаются специалисты, шаржированных портретов. Вот, например, Шарль Ошар дает ученику задание — нарисовать гипсовый бюст, и тот к полному удовлетворению старика-учителя справляется с ним блестяще. Но перед тем как сдать готовую работу, буквально за несколько минут, он вдруг дает волю своему буйному воображению, в результате чего рот академической модели превращается в птичку, а подбородок отвисает огромной галошей. Ошар в гневе, а Клод Моне лукаво улыбается. В такой же точно гнев впал и Адольф Моне, когда узнал, что его сын твердо решил бросить школу.

— О чем ты только думаешь?! На что это похоже?! Ты нас в могилу сведешь! Тебе ведь всего шестнадцать лет! Что ты собираешься делать? Чем будешь зарабатывать на жизнь?

— Как это чем, папа? Я буду продавать свои рисунки!

Здесь следует сказать, что младший сын Адольфа Моне успел к этому времени стать знаменитостью местного масштаба. Впоследствии, в годы «тощих коров», он будет с ностальгией вспоминать эту пору своей юности. «В пятнадцать лет я был известен всему городу как карикатурист… Меня со всех сторон одолевали надоедливыми просьбами нарисовать портрет. Обилие заказов, равно как и недостаточная щедрость со стороны матери подвигли меня на смелый шаг, разумеется, шокировавший домашних: я стал рисовать портреты за деньги. В зависимости от платежеспособности клиента я требовал десять или двадцать франков за шарж, и дело пошло как нельзя лучше. За какой-нибудь месяц число моих заказчиков удвоилось. Пришлось мне установить единую таксу в двадцать франков, но и после этого клиентура не убывала. Продолжи я в том же духе, был бы сегодня миллионером».

В те времена юный художник подписывал свои творения «О. Моне». Возможно, по этой причине большая часть портретов, созданных им в 1856–1857 годах, не сохранилась. Не исключено, впрочем, что на самом деле этих работ было не так много, как он утверждал впоследствии. Как бы то ни было, каждое воскресенье после обеда он, зажав под мышкой картонную папку с рисунками, шел на Парижскую улицу в писчебумажную лавку, являвшуюся также и багетной мастерской, и выкладывал перед г-ном Гравье — «единственным в Гавре не прогоревшим торговцем красками» — свои произведения, которые владелец магазина очень скоро начал выставлять в витрине.

«Когда я видел, как перед ней собирались восхищенные зеваки, когда я слышал, как кто-нибудь из них кричал: „Гляди-ка, да ведь это же тот-то!“, я едва не лопался от гордости!»

28 января 1857 года в жизни шестнадцатилетнего художника произошло скорбное событие — скончалась его мать. Нет ни малейших сомнений в том, что он тяжело переживал эту утрату, ибо мать была единственным человеком, который его понимал и готов был помочь. Что касается отца, то с ним у Клода были напряженные отношения. По мнению Адольфа Моне, он был если и не полным бездельником, то во всяком случае сумасбродом. К счастью, у Клода осталась еще тетка, Мари Жанна Лекадр. К счастью, потому что именно она относилась к юноше с теплотой и вниманием, тем более что своих детей у нее не было и она любила живопись. «Она немножко рисовала, как рисуют барышни», — с улыбкой вспоминал позже Клод Моне. Правда, и ее в племяннике устраивало далеко не все. Признавая за ним несомненный талант, она не понимала, зачем растрачивать его на изображение в карикатурном виде обитателей Гавра. Хочешь писать портреты? Прекрасно, но пусть это будут светские портреты, выполненные в академической манере!

— К тому же не очень разумно малевать в непотребном виде тех, кто когда-нибудь сможет купить у тебя настоящие картины! — считала она.

Стоит ли говорить, что юный художник пропускал такие советы мимо ушей и продолжал дурачиться в свое удовольствие. Но однажды Клод увидел в витрине лавки Гравье рядом со своими шаржами еще чьи-то работы. «Я был оскорблен до глубины души и не жалел проклятий в адрес возомнившего себя художником идиота, которому хватило наглости поставить под картинами свою подпись». (Цитируя этот краткий фрагмент его воспоминаний, отметим кстати, что, хотя Клод Моне и не получил глубокого литературного образования, его французский язык был безупречен. Мы убедимся в этом впоследствии, читая его письма.)

«Идиотом, возомнившим себя художником», оказался тридцатитрехлетний моряк, только что расставшийся с морем, чтобы писать море, — долговязый, сутулый, с неторопливой походкой вразвалочку. Звали его Эжен Буден. Поначалу Моне, одержимый гордыней, старался его избегать.