трудом начали рассматривать себя не как незаконное дитя Европы, а как хозяина, который гордо распоряжается в своем собственном доме.

Такие честолюбивые американские девушки, как Энн — если только они не происходят из среды недавно эмигрировавших в США евреев, немцев или итальянцев, — связаны со своим родным городком и даже со своей семьей лишь весьма слабыми нитями. Если они при этом теряют опору и уверенность, которые дарила им солидарность европейского семейного очага, то равным образом освобождаются от кровосмесительных духовных и социальных пут этого назойливого родства.

Но в Манхэттене Энн пришлось порадоваться тому, что она, благодаря своему отцу и городу Уобенеки, оказалась членом той буржуазной колонии, которая вплоть до 1917 года была единственной существующей на свете Америкой.

ГЛАВА II

Город Уобенеки не слишком обрадовался вновь прибывшему сапожнику Оскару Клебсу, отцу блистательного Адольфа. В годы детства нашей героини затерянные в прериях городки от Додж-Сити до Зейнсвилла все еще не ведали, что составляют частицу великого мира. Они считали, что существуют сами по себе, — да так оно и было.

Можно, конечно, быть и немцем (впрочем, они называли немцев «голландцами»), как Оскар Клебс.

«Право слово, среди голландцев попадаются хорошие люди-ничуть не хуже нас с вами. Взять, к примеру, священника немецкой католической церкви. Конечно, многие из его прихожан — безмозглые голландские фермеры, но зато уж сам он человек каких мало! Говорят, он учился в Италии — в Риме и еще где-то там. Но можете мне поверить: ему эти чертовы европейцы так же не по нутру, как и нам с вами. Только этот голландец — сапожник, Клебс этот, — дело другое. Говорят, он социалист, но позвольте вам сказать, что в нашей стране нет места для шайки злобных бездельников, которые хотят забросать нас бомбами и перевернуть все вверх дном. Нет, сэр, нет у нас для них места!»

Но случилось так, что на единственного в городке сапожника, пьяницу-янки, никогда нельзя было положиться: он ни за что не мог вовремя поставить набойки на каблуки к субботним танцам в клубе Ордена чудаков, и почтенные граждане города Уобенеки скрепя сердце вынуждены были обращаться к человеку, который придерживался до такой степени анархистских взглядов, что не где-нибудь, а прямо у стойки пивной Льюиса и Кларка утверждал, будто Стоуксы и Вандербильды не имеют никакого права на свои миллионы.

Они очень на него сердились.

Мистер Эванс, президент банка Дуглас и Линкольн, с досадой заявил:

— Послушайте, Клебс. У нас тут страна широких возможностей, и мы вовсе не желаем, чтобы всякие жалкие и, я бы даже сказал, выродившиеся европейцы объясняли нам, что к чему. В нашей стране человек, который умеет делать свое дело, добивается признания — в том числе и финансового, и, извините за грубость, сэр, вы едва ли можете обвинять в своих неудачах нас.

— Истинная правда, сэр! — поддержал его приказчик Лукаса Брэдли.

Профессор Виккерс несколько удивился, когда Энн показала ему свои туфли и заявила, что на них надо ставить набойки. Обычно Энн не замечала, что у нее протерлись подметки, оборвались пуговицы или растрепались волосы.

— Кажется, моя дочурка начинает следить за собой! Отлично. Разумеется, отнеси их завтра к сапожнику. Ты приготовила урок для воскресной школы? — спросил он со свойственным родителям добродушным идиотизмом и полным отсутствием логики.

Это произошло в воскресенье, на другой день после чудесного явления царственного Колумба Адольфа Клебса. В восемь часов утра в понедельник Энн понесла туфли к Оскару Клебсу в его новую мастерскую, расположенную в бывшем помещении ювелирного магазина «Шик». На полке над его скамьей уже выстроился ряд башмаков, наделенных тем странным человеческим выражением, которое приобретает снятая с ног обувь — заскорузлые сапоги батрака, таящие усталость в каждой глубокой, пропыленной складке; бальные туфельки легкомысленной сельской портнихи с крепким красным верхом, но протертыми до дыр подметками. Однако Энн ничего этого не заметила. Она рассматривала Оскара Клебса с таким же пристальным вниманием, с каким накануне созерцала его сына Адольфа. Ей еще никогда не приходилось встречать таких красивых стариков — седобородых, с высоким благородным лбом, с тонкими голубыми прожилками в прозрачной белой коже.

— Доброе утро, барышня. Чем могу служить? — сказал Оскар.

— Пожалуйста, поставьте мне набойки. Это туфли для каждого дня. А теперь мне пришлось надеть воскресные.

— А почему вы по воскресеньям носите особую пару туфель?

— Потому что воскресенье — это день господень.

— А разве для людей, которые трудятся, день господень бывает не каждый день?

— Пожалуй, да… А где Адольф?

— Вам никогда не приходило в голову, барышня, что вся капиталистическая система никуда не годится? Что мы с вами должны целый день работать, а банкир Эванс, который просто берет у нас деньги и потом дает их нам же в долг, богатеет? Я даже не знаю, как вас зовут, барышня, но у вас красивые и, мне кажется, умные глазки. Подумайте об этом! Новый мир! От каждого — по способностям, каждому — по потребностям. Это и есть социалистическое государство! Так сказал Маркс! Как вам это нравится, барышня? А? Государство, где мы все будем трудиться друг для друга?

Пожалуй, в первый раз в жизни взрослый заговорил с Энн Виккерс, как с равной; пожалуй, в первый раз в жизни ей предложили обдумать социальную проблему, более сложную, чем вопрос о том, прилично ли девочкам швырять через забор дохлых кошек. Возможно, что именно это положило начало ее умственной жизни.

Маленькая девочка — она была так мала, так наивна, так невежественна! — сидела, подперев рукою подбородок, в тяжких муках пытаясь облечь в слова первую в своей жизни абстрактную мысль.

— Да, — ответила она, — да, конечно. — И вдруг ее осенило:-Именно так и должно быть! Без богатых и бедных. Верно! Но, мистер Клебс, что мы должны для этого делать? С чего мне начать?

Оскар Клебс улыбнулся. Он редко улыбался: подобно всем святым, он был обречен на вечную муку оттого, что человек не стал богом. Но тут он расплылся чуть ли не до ушей и сразу же выдал себя с головой:

— Что делать, милая барышня? Что делать? Полагаю, что вы, как и я, будете только разговаривать.

— Нет, — жалобно возразила Энн, — я не хочу только разговаривать! Я хочу, чтобы у Уинтропа Зайса был такой же красивый дом, как у мистера Эванса. Вот было бы здорово! Ведь Уинтроп гораздо лучше, чем он. Я хочу… Понимаете, мистер Клебс, я хочу что-нибудь сделать в жизни!

Старик молча посмотрел на нее.

— Так и будет, деточка. Да