мелочь...»

Годун первый заметил его возбужденное состояние. Как бы случайно тронул локтем шагавшего рядом Шевелева и кивнул головой назад. Шевелев понял, но виду не подал, сделал несколько шагов и лишь тогда оглянулся. Сохраняя нарочито безразличный вид, он скользнул взглядом по лицу Ключевского. Беспокойство, мелькнувшее было в глазах Ивана Степановича, сменила грустная нежность — любил он этого странного мечтательного юношу. Он быстро отвернулся, сморщил губы.

Хотя эти двое не произнесли ни слова, короткий разговор все же состоялся: они давно уже научились понимать друг друга по скупым жестам, взглядам, мимике. Петр Годун сказал: «Иван Степанович, погляди-ка на Чарли. Что это с ним? Заболел или снова бредит...» — «Мысли у него»,— ответил Шевелев, взглянув на Юрия. «Окликнуть?» — Годун боялся, что Ключевский, находясь в таком состоянии, может споткнуться, упасть. «Не трогай. Обойдется. Пусть помечтает...» — сказал Шевелев.

Прошли несколько метров, и Годун произнес уже вслух, но так тихо, чтобы слышал только сосед:

— Он все-таки чокнутый, наш Юрка. Все время за журавлями гоняется.

— Такие-то журавлей и достигают, Петя,— так же тихо ответил Шевелев.— Не то, что мы с тобой.

— Ну да! Чем он лучше, чем мы хуже?

•— Сам говоришь — за журавлями гоняется. А мы поймали синицу, вцепились в нее обеими руками и рады-радешеньки.

Простодушный Годун недоверчиво покосился на Шевелева, спросил с обидой в голосе:

— Какую еще синицу, Иван Степанович?

— Котелок с баландой, вот какую...

Горькая правда, горькая улыбка на губах Шевелева. ■ Иван Степанович человек справедливый, ни себе, ни другим пощады не дает; пайка хлеба и черпак баланды для пленного неслыханная ценность, за пайку готовы друг ] другу горло перегрызть.

— Ну, н от его журавлей тоже проку мало...— сердито сказал Годун.

Шевелев не ответил.

Голова колонны приблизилась к шоссе, и первые пятерки начали сворачивать вправо. «До лагеря осталось тысяча двести метров»,— мелькнуло в сознании Юрия. Чтобы ничто не мешало работе воображения, он как бы притушил внешние звуки, краски, голод, боль в правой ушибленной и опухшей в колене ноге. Но он знал, что нельзя отключаться от внешнего мира полностью, и его слух точно через фильтр пропускал все звуки, глаза прятались за ресницами, будто бдительные зоркие часовые, готовые при первых же признаках опасности дать сигнал тревоги.

Идея нового плана побега озарила Юрия внезапно, всего лишь несколько минут назад, когда он по необъяснимой прихоти своей неуемной фантазии представил 1 вдруг себя в мундире помощника начальника лагеря унтерштурмфюрера Витцеля. Нелепая, дикая идея, бред! , Впрочем, повод для столь странного превращения все же имелся: возраст, рост, телосложение одетого в лохмотья пленного и лощеного эсэсовца совпадали, даже их узкие лица с тонкими хрящеватыми носами могли показаться отлитыми по одному образцу с той лишь разницей, что черты на лице немца выступали четко и жестко,; а у Юрия были как бы слегка сглаженными, выглядели мягче и нежнее.

Несомненно, Витцель не тратил времени на то, чтобы выискивать в толпе военнопленных тех, кто как-либо походил на него. Эта мысль показалась бы эсэсовцу невероятной. Что касается Юрия, то он уже давно заметил неприятное для него сходство и с брезгливым, враждебным интересом наблюдал за своим «дройником», когда тот появлялся в лагере. Обычно на этом и кончалось — стоило помощнику коменданта исчезнуть из поля зрения Юрия, и тот забывал о нем; но сегодня, когда прозвучала команда строиться пятерками в колонну, чтобы идти в лагерь на обед, Юрий вспомнил вдруг Витцеля и поставил себя на место унтерштурмфюрера в момент его утреннего пробуждения.

Превращение совершилось легко и незаметно, как по мановению волшебной палочки. Несколько минут Юрий, не открывая глаз, нежился на удобной, чистой, теплой постели, затем, отбросив льняную, пахнущую лавандой простыню, вскочил на ноги и подошел к зеркальной дверце шкафа, чтобы полюбоваться своей обнаженной фигурой. Повертевшись перед зеркалом, он надел на голое тело ремень с портупеей и кобурой (с оружием не следовало расставаться ни на минуту), набросил на себя полосатый махровый халат и совершил прогулку к стоящей в углу двора деревянной будочке, содержавшейся по его приказу в исключительной чистоте.

Затем зарядка перед зеркалом, нагишом — приятнейшие десять минут разминки и любования своей спортивной фигурой. Перейдя к водным процедурам, Юрий наскоро поплескался в белом эмалированном тазу — ему непривычно и гадко было на немецкий манер сперва мыть руки, а затем и лицо в одной и той же воде, но ведь в чужой монастырь со своим уставом не суйся... Зато долго растирался махровым полотенцем и с не меньшим наслаждением побрился острейшей бритвой, шуршавшей на щеке, точно гусиное перо.

И вот он снова перед зеркалом, свежий, чистый, довольный собой, готовый к исполнению служебного и национального долга. Остается надеть мундир.

Мундир на нем, пальцы правой руки начинают привычно быстро застегивать пуговицы... Нет, не привычно, нет, с пальцами что-то происходит неладное, они торопятся, путаются, дрожат от волнения. Черт возьми! Что случилось? Стоп!

Стоп! Найдено! Ведь это то, что ему нужно, — он в эсэсовском мундире. Шапка-невидимка на нем... Вот он, внешне спокойный, но с бьющимся сердцем выходит неторопливым, размеренным шагом из лагерных ворот, часовые открывают опутанную колючей проволокой дверь калитки, щелкают каблуками, вытягиваются. Конечно, его приняли за помощника коменданта. Еще шаг-два — и он на свободе, ищите ветра в поле. Стоп, стоп! Не спешить, начать все сначала. Не нужно отрываться от реального. Да, сходство несомненно, на этом можно сыграть, но каким образом мундир Витцеля может оказаться на плечах военнопленного Ключевского?

И пошло, и понеслось... И уже трудно остановить сорвавшуюся с узды фантазию.

Тут-то Юрий и заметил, что Шевелев оглядывается, тревожно смотрит на него. Кажется, он сумел шевельнуть ресницами, даже кивнуть головой и этим успокоил друга, но оторваться от своей мечты не смог. Он знал, что пленные считают его чудаком. Ну и пусть. Лишь бы только его друзья — Шевелев и Годун — поверили, что такой план побега осуществим. О, им трудно будет поверить, они будут ошеломлены. Годун сразу же начнет язвить: «Какой это, Чарли, план по счету?» — «Разве это аргумент? — справедливо возразит ему Юрий. — Семь раз отмерь... А бежать из лагеря — это тебе не жилетку выкроить». Иван Степанович, взбугрив желваки на скулах, медленно наклонит голову. Он согласен — мерять нужно не раз, не два. Затем последует самое трудное.