повернулся в золотых одеждах, встав к свите разгневанным лицом. Не он ли два года назад запретил даже имя Ибн Сины произносить, а уж тем более читать во всеуслышание его безбожные стихи! Никто не должен стоять между эмиром и народом. Тем более — еретик!

раздалось в ночи сразу множество голосов, —

И смех. Вся земля, вся ночь смеются. Эмиру кажется, что это его имя, как имя одного из двух ослов, подкидывают сквозь смех старики под самые звезды. Сарбазы, умеющие читать мысли эмира, уже мчались в поля, зловеще сверкая вынимаемыми из ножен саблями и мечами. Они встряхнули ночь, погруженную в оцепенение поэзии и красоты, немой жестокостью: быстро, бесшумно перерубили пахарей. Не успел Али обернуться на сдавленный крик, веревка со свистом обвила ему шею и туго затянулась петлей.

Всю ночь не спал эмир. Народ неграмотен, да и для редких грамотных книги Ибн Сины — столь трудные книги, что не всякий и философ их поймет! И все же народ откуда-то знает их богоборческую суть. «Конечно, у каждого бухарца кто-то закопан в сточных ямах у ворот Углон, куда сбросили казненных восставших, но может, „вы ненавидите что-то, а оно для вас благо, — хотел бы сказать народу эмир словами Корана, — может, любите вы что-нибудь, а оно для вас — зло“. Как объяснить это? Да и нужно ли объяснять? Нужно ли земле объяснять, для чего ее пашут? Да, я погубил бунтовщиков. Но для чего? Для того, чтобы они не погубили Бухару! Да, поступил жестоко… Но не жестоко ли — с корнем рвут сорную траву ради чистой пшеницы? И когда кругом враг, не крепкие ли стены спасают? Но единство ли? Вы думаете, золото, которым всегда так славилась Бухара: арабы и монголы днями и ночами выводили из нее караваны с этим бесценным металлом. Ну, куплю я афганских солдат, индийских слонов, белогвардейских генералов — их стратегический ум… Хоть всю Бухару опояшу золотой стеной! Спасет ли она?

Дороже золота — традиции Бухары, гибель которых никогда не простят потомки. Традиции эти — чистота веры, тонкость поэзии, глубина мысли. Разрушить такое легко, создать же… — все равно что из зёрнышка вырастить Вселенную».

Но эмира никто не слушает. Слушают Ибн Сину. Во всех мечетях каждый день муллы, надев чистые одежды, повязав головы черною — в знак смирения перед богом — чалмой, вдохновенно говорят народу о приближающейся священной войне, о святой необходимости каждого готовиться к ней. И что же? «Мулла Кутбиддин привел ко мне, — вспоминает эмир, — всего сто мулл. Жалких, в калошах и с палками… И ни одного крестьянина!»

Крестьян привел Ибн Сина. Двести чиракчинцев, и которых «дело дошло до сердца, а нож — до кости». Надели они на себя черные кошмы и двинулись к Бухаре. Все в ужасе смотрели на это медленно шествующее отчаяние. В Кермине же их встретили чиновники отца Алим-хана — эмира Абдулахада, он тогда правил. Одарили чиракчинцев халатами, накормили, посадили по восемь человек в арбу и тайно, ночью, ввезли в Бухару, да еще разными воротами, чем разбили их единство и сорвали сокровенные надежды бухарской бедноты присоединиться к ним. Вскоре и вовсе убили чиракчинцев. На поясе и одного из них было вышито: «Мы к богу — Истине прибегли, когда пошли путем прямым», — первая строчка стихотворения Ибн Сины…

Эмир знал поэзию Ибн Сины, знал и его философию. Читал многие его труды в подлиннике, на арабском. Ибн Сина открыто утверждает, что материя вечна и мир не создан богом. В Петербурге, где эмир Алим-хан воспитывался в Кадетском корпусе, ему не раз находилось выслушивать восторженные речи об Ибн Сине от русских дворян, учившихся в Германии. А там интерес к арабской культуре был почему-то особенно велик. Рейске например, потратил все свое состояние на приобретение арабских рукописей. Его переводы читали Гегель, Шопен, Гауэр, Гердер — учитель Гете, «Эти рукописи, — говорил Рейске^[7], — мои дети. Что с ними будет после моей смерти? Кто возьмет их? Найдется ли честное, благородное сердце?»

Рукописи взял Лессинг…

Приказ о запрещении книг Ибн Сины эмир Алим-хан издал сразу же после расправы с бунтовщиками. Два года прошло. Казалось, народ Ибн Сину забыл. Даже соглядатаи, провоцируя разговоры о философе в чайханах и базарах, доносили, что парод молчит. И вдруг эта ночь!

Эмир понял: одним приказом Ибн Сину не вытравишь из сердца народа. Нужно сделать что-то необыкновенное, чтобы отодрать, наконец, этого еретика от века, от Бухары, не дать ему больше совершать прыжки в умы и души людей. «Ну, казню я темного крестьянского парня Али… Что изменится?..»

Выход нашел кази-калон Бухары — главный ее судья — Бурханиддин-махдум.

— Над Ибн Синой надо устроить суд! — сказал он, придя чуть свет к эмиру.

Эмир от неожиданности опустился даже на ковер.

— Да, будем судить крестьянина Али за то, что он нарушил ваш приказ, читал стихи еретика. Крестьянин станет кричать, что не знает никакого Ибн Сины! А стихи, я мол, читал, потому что все их читают! — Ну, и мы воспользуемся этим. И начнем рассказывать ему об Ибн Сине… Не ему, — вы же понимаете, а народу.

— Ну, будем рассказывать об Ибн Сине, как о пьянице, бабнике и еретике, чтобы отвратился от него народ. Сам отвратился! Понимаете?

— Ну.

— И когда Али ужаснется: чьи стихи он читал! — искренне ужаснется… мы его и казним. И народ склониться перед вами, как перед божественной чистотой и встанет, наконец, к Ибн Сине спиной. Не по принуждению, а по своей воле! — то, что нам и надо.

— Позором победить его славу?.. — задумчиво проговорил эмир и ушел в свои покои.

Несколько дней он молился, думал. А Потом как-то перед отходом ко сну вызвал Бурханиддина-махдума и дал ему разрешение на открытый над крестьянином Дли суд При этом сказал:

— Сейчас, когда весь мир смотрит на нас, как на последний островок свободы в море Советской власти, суд следует организовать подобно судам в европейских странах: назначьте прокурора, истца, свидетелей, защитника обвиняемого. Председателем суда можете быть сами… Это в угоду англичанам, французам, русским белым генералам, — всем, оказывающим нам помощь. Но не только они дают нам деньги и оружие. В угоду Турции, Афганистану, мусульманской Индии не забудьте пригласить на суд и богословов. И пусть именно они дадут фетву — утверждение приговору.

Бурханиддин-махдум поцеловал край одежды эмира и вышел.

Народ сгоняли на площадь Регистан — самую главную площадь Бухары,