котором забыть невозможно.

Лицо поэта приняло выражение глубокой задумчивости, он как бы ушел в страну грез.

— Но она… эта женщина… — сбивчиво спросил Лоренс.

— А, эта женщина? — очнулся Огюстен. — Это была просто бесчувственная, вульгарная женщина.

Он залпом выпил свое вино. Они помолчали, затем Лоренс сказал с легким оттенком сожаления:

— Но ведь это происходило в Праге, далеко отсюда.

— Да, в Праге. Но это же могло быть и в Париже.

— То же самое в Париже?

— При условии, что вы знаете, к кому обращаетесь. И конечно, нужны рекомендательные письма. Я должен сказать еще, что любая инициатива в этом духе должна обязательно сопровождаться полнейшей секретностью. Все это должно быть надежно сокрыто от этих вульгарных, ограниченных ревнителей нравственности, стремящихся сунуть свой длинный нос в сферу таких деликатных чувств.

— Да, вы правы, — согласился с глубоким вздохом художник.

Огюстен посмотрел на него теплым взглядом.

— Вы, дорогой мой Лоренс, — вы позволите, чтобы я называл вас Лоренсом? Вам, дорогой мой Лоренс, не хватает, как бы это сказать, некоторого умения… некоторого знания скрываемых вещей, для того чтобы раскрепостился ваш артистический дар полностью, его еще сдерживают некоторые цепи. Освободившись, ваш талант войдет в пору полной зрелости. Но я не знаю, вы еще слишком молоды… вам может поэтому показаться предосудительным…

— Вы знаете, — сказал Лоренс взволнованно, — мое отношение к вашей поэзии. Вы знаете, с каким огромным желанием я отдал бы для нее все мое умение. Я страстно желал бы, чтобы мои иллюстрации к вашей поэме о двух королевах были достойны ваших стихов — а то, что ваш выбор пал на меня, это уже огромная честь для меня, — но я чувствую, что я их сделал не такими, какими они должны быть. Я еще недостаточно освободился.

Огюстен с интересом посмотрел на художника.

— А вы хотели бы освободиться?

Молодой человек молча кивнул головой в знак согласия. Он так был переполнен чувствами, что не мог уже даже говорить.

Огюстен встал из-за стола и подошел к секретеру в углу комнаты. Лоренс следил за поэтом восхищенным взглядом, но вдруг поднялся и вскрикнул.

— В чем дело? — резко обернулся Огюстен.

— О, ничего! Мне только показалось, что я заметил, как пробежала кошка.

— Кошек в доме нет, — быстро ответил Огюстен. На его лице появился румянец волнения, то ли от восклицания художника, то ли оттого, что он собирался показать. Все же он с какой-то опаской посмотрел на ковер и быстро пробежал по нему обратно к столу, успев взять что-то из секретера.

— Сядьте, пожалуйста, — сказал Огюстен. — Скажите, есть у вас записная книжка, но такая, которая всегда с вами? Есть? Хорошо. Тогда напишите на одной из страничек «это», а на другой страничке вот «это». Лучше, если написанное будет замаскировано другими записями. Если можете, то напишите греческими буквами.

— Но что это такое?

— Это две половинки адреса в Париже.

III

Огюстен Маршан в эту пору своей жизни вел дневник. Записи он делал шифром и хранил дневник под ключом. Прошло больше месяца после посещения его дома Лоренсом Стори, но записи в дневнике были почти одинаковыми.

«Без изменений… Все время со мной… Сколько времени я смогу вытерпеть? О том, что я хуже стал выглядеть, мне говорят уже, не смущаясь. Надо как-то освободиться от слуги (Торнтона), который, мне кажется, увидел „это“. Ничего удивительного — „оно“ следует за мной по пятам, как собака. Когда все увидят „это“, наступит конец. Сегодня утром, когда я проснулся, обнаружил „это“ у себя в постели, „оно“ прижималось ко мне, чтобы согреться…»

Правда, иногда характер записей изменялся, они выдавали все усиливающееся нетерпение.

«Приедет ли Л. С.?.. Когда же придет письмо от Л. С.?.. Будет ли из этого результат, которого я ожидаю? Это моя последняя надежда».

Наконец, когда прошло пять недель, вдруг появилась запись дрожащим почерком:

«Уже двадцать четыре часа „это“ не появляется! Возможно ли такое?»

А на следующий день такая запись:

«Все еще ничего. Я начинаю оживать. Сегодня вечером получил восторженное письмо из Парижа от Л. С. Он сообщает, что вручил мои „рекомендательные письма“ и должен быть посвящен на следующий день. Так что же я — свободен? Кажется, это так!»

Прошла еще неделя после того как была сделана эта запись. Обитатели Эбетс Мединга заметили перемену в Огюстене Маршане. Исчезла его худоба, он опять плотно заполнял свои одежды, щеки его округлились, взгляд повеселел. И даже — это уж неслыханно — он был в церкви в прошлое воскресенье! Пастор, увидя его, от неожиданности запнулся, читая проповедь. И подумать только, поэт пел вместе с верующими!

На другой день после посещения церкви Огюстен беззаботно отдыхал у себя в саду. Он дышал, наконец-то, свободно, полной грудью, и как чудесен был воздух!..

Дворецкий принес письмо из Франции. Конечно, оно должно быть от Лоренса Стори. Что в нем? Художник сообщит, где он впервые встретил «эту вещь». В какой-то из комнат его французской квартиры, заставленной многочисленной мебелью? Как он поступил?

Но едва лишь Огюстен начал читать, как сразу у него возникли сомнения, от художника ли это письмо? Оно было написано каким-то нервным, судорожным почерком, местами перо протыкало бумагу, как будто рука, водившая им, утратила контроль над собой.

Предвкушая все же подтверждение своего ожидания, Огюстен сел на край мраморного бассейна с морскими нимфами и стал читать письмо. Против ожидания он прочел в нем:

«Я не знаю, что со мной происходит, — так без всяких вступительных фраз начиналось письмо. — Вчера я зашел в кафе и заказал абсент, хотя я и не люблю его. Внезапно, хорошо зная, что я нахожусь в кафе, я заметил, что я снова вернулся в ту комнату. Я видел всю обстановку той комнаты, но тут же видел и кафе со всеми его посетителями. Это было так, словно два рисунка наложены друг на друга. Кафе было много больше той комнаты, и комната находилась в нем, как маленькая коробка, вложенная в большую коробку. Маленькая комната была хорошо освещена, а обстановка кафе как бы была менее освещенным фоном. Я увидел, что мой стакан абсента словно повис в воздухе, не имея под собой никакой опоры. Вся мебель и все предметы „той комнаты“, хорошо известные вам, были смешаны со столами и стульями кафе. Я не помню, как мне удалось в этой странной путанице добраться до стойки, расплатиться и уйти. Я взял фиакр, чтобы вернуться к себе в гостиницу. Когда я туда приехал,