непослушными двадцатилетними детьми. Победителем выходил преподаватель, так как его противникам приходилось отвечать на вопросы, тогда как их коварные ловушки он всегда мог обойти встречным вопросом: «А вы справлялись об этом в библиотеке? Нет? Тогда, может, попробуете справиться?»

Преподаватель истории раньше был священником. В этот день он был настроен саркастически. Он обратился к Чарли Холмбергу, поглощенному интересной забавой:

— Ну, Чарльз, я, пожалуй, позволю себе прервать вашу несомненно увлекательную охоту за этой зловредной мухой и попрошу вас рассказать, что вы знаете о короле Иоанне!

Затем он в течение трех приятных для него минут убеждался в том, что никто из группы не помнит точной даты Великой хартии вольностей.

Кэрол не слушала его. Она заканчивала крышу над полукирпичным зданием городской ратуши. В городке нашелся один человек, не оценивший ее проекта извилистых улиц и аркад, но на заседании муниципального совета она разбила своего противника в пух и прах.

III

Кэрол плохо знала городки в прериях, хотя и родилась в Миннесоте. Ее отец, улыбающийся и небрежно одетый, ученый и насмешливо-ласковый человек, был родом из Массачусетса. Все годы ее детства он был судьей в Манкейто — городке, отнюдь не типичном для прерий; тенистыми улицами, живописным сочетанием белого и зеленого он напоминает скорее Новую Англию. Манкейто расположен между горами, и рекой Миннесотой, близ Тропы Сиу, где первые поселенцы заключали договоры с индейцами, а похитители скота во весь опор удирали от гнавшихся за ними конных отрядов.

Карабкаясь по крутому берегу этой темной реки, Кэрол жадно слушала ее сказки о широких просторах Запада — о желтой воде и белых бизоньих костях; о пристанях, о поющих неграх и высоких пальмах на Юге — там, далеко, куда из века в век таинственно катятся эти воды. Кэрол слышала тревожный колокол и тяжелое пыхтение высокотрубных речных пароходов, шестьдесят лет назад терпевших крушения на песчаных милях. На палубе она видела миссионеров, игроков в высоких цилиндрах и дакотских вождей, закутанных в красные одеяла… Слышала далекие ночные гудки за излучиной реки и всплески воды под гребными колесами, отдававшиеся в соснах по берегам, видела отсветы на черной струящейся воде…

Семья Кэрол жила замкнуто, но не скучно. Рождество было праздником с сюрпризами и подарками; оно отмечалось импровизированными веселыми и смешными переодеваниями. Звери в домашней мифологии Милфордов были не гнусными ночными чудовищами, которые выскакивают из шкафа и пожирают маленьких девочек, а доброжелательными быстроглазыми созданиями: это ручной «Теплячок», косматый и синий, он живет в ванной и быстро прибегает, если нужно согреть маленькие ножки; ржавая керосинка, которая мурлычет и знает всякие истории; «Поскокиш», готовый поиграть с детьми до завтрака, если они выпрыгнут из кроваток и закроют окно при первых звуках той песенки, что напевает отец, когда бреется.

Согласно педагогическим принципам судьи Милфорда, дети могли читать все, что им заблагорассудится, и в его библиотеке с коричневыми обоями Кэрол поглощала Бальзака и Рабле, Торо^[5] и Макса Мюллера.^[6] Буквы отец показывал им по корешкам энциклопедии. Случалось, вежливый гость осведомлялся, как подвигается умственное развитие «малюток», и бывал ошеломлен, когда дети с серьезнейшим видом начинали твердить: «А-Ант, Ант-Аус, Аус-Бис, Бис-Ван, Ван-Вас».

Мать Кэрол умерла, когда девочке было девять лет. Года через два отец отказался от судебной деятельности и переселился с семьей в Миннеаполис. Еще через два года умер и он. Старшая сестра Кэрол, суетливая, щедрая на советы, стала для нее чужой еще в то время, когда они жили под одной кровлей.

Свободе этих ранних грустных и веселых дней и независимости от родственников Кэрол была обязана своим постоянным стремлением отличаться-от торопливых, деловитых, пренебрегающих книгами людей. У нее выработалась привычка оставаться сторонним наблюдателем их суеты даже тогда, когда она сама принимала в ней участие. Но, избрав своим поприщем планировку городов, она с удовлетворением отметила, что сама готова теперь стать быстрой и деловитой.

IV

Через месяц честолюбивые планы Кэрол потускнели. Она опять сомневалась, стоит ли ей идти в учительницы. Ей казалось, что у нее не хватит сил тянуть повседневную лямку. Она не могла представить себе, как она будет стоять с мудрым и решительным видом перед ухмыляющимися детьми. Но желание создать прекрасный город в ней сохранилось. Встречая заметку о женских клубах в маленьких городах или фотографический снимок какой-нибудь уходящей вдаль Главной улицы, она испытывала чувство смутной тоски и обиды, словно у нее отнимали любимую работу.

По совету преподавателя английского языка она остановилась на изучении библиотечного дела в одной из школ Чикаго. Ее воображение яркими красками рисовало ей новый план. Кэрол видела, как она уговаривает детишек читать чудесные сказки, помогает молодым людям выбирать книги по технике, вежливо беседует со стариками, нетерпеливо требующими газет. Она светоч библиотеки, непререкаемый литературный авторитет; ее приглашают на обеды с поэтами и путешественниками, она читает доклад на собрании выдающихся ученых…

V

Последний факультетский бал перед актовым днем. Через пять дней их завертит вихрь выпускных экзаменов.

В дом ректора навезли пальм, придавших ему вид благопристойного похоронного бюро, а в библиотеке, небольшой комнате с глобусом и портретами Уитьера^[7] и Марты Вашингтон,^[8] студенческий оркестр играл отрывки из «Кармен» и «Мадам Баттерфляй». От музыки и мыслей о скором расставании у Кэрол кружилась голова. Пальмы казались ей джунглями, свет электрических лампочек под розовыми абажурами превращался в опаловое сияние, а сверкающий очками факультетский совет представлялся ей сонмом олимпийцев. Ей было немного грустно при виде бесцветных девиц, с которыми она «всегда собиралась подружиться», и десятка молодых людей, готовых влюбиться в нее.

Но поощряла она только Стюарта Снайдера. Он выглядел гораздо мужественнее остальных. Смуглый, почти такого же теплого коричневого тона, как его новый, купленный готовым, костюм с подложенными плечами. Она сидела со Стюартом за чашкой кофе и пирогом с курятиной возле груды преподавательских галош в гардеробной под лестницей, и когда до них долетела заглушённая музыка, он прошептал:

— Просто невыносимо так вот расстаться после этих четырех лет… самых счастливых лет в жизни.

Ей было понятно его чувство.

— О да! Подумать только,