говорят, что синева это сконцентрированный свет, и в ней есть отражение невечернего света, — наверное, они правы.

Я рассматриваю эфемерное, почти символическое укрытие моего собеседника: в длину тела и в метр высотой, с натянутой на изогнутые трубки сквозящей тканью, с такой палаткой и я могла бы путешествовать, хотя и не по Египту. Заметив мой благожелательный интерес, он засмеялся: «Мне это нравится: мой дом всегда при мне, как у улитки, и платить за него не надо. Голландия — маленькая страна, поэтому мы, голландцы, любим путешествовать…»

А мне хотелось сказать, что человек испытывает тягу к неведомым землям потому, что ему мала любая страна, и его бесконечная душа выходит в странствие по миру, и кружит в нем до тех пор, пока не найдет исхода в иное пространство. Но все это было бы трудно выразить по-английски, и я пожелала ему счастливых странствий.

Грязный прокуренный автобус с немытыми стеклами пришел в Дахаб с большим опозданием, напомнив, что Азия — не Европа. Зато, наверстывая упущенное, он мчался с запретной скоростью. Я ехала стоя, отодвинув верхнее тусклое стекло. От резкого встречного ветра слезились глаза, но Красное море обрело прежнюю чистую синеву, и я вбирала ее про запас: никогда не верится, что море можно увидеть снова.

Стемнело — влетели в узкое ущелье, надвинувшееся с обеих сторон темно-коричневым извилистым туннелем. Мелькали вдоль дороги щиты с крупными буквами: «Very dangerous curve» — очень опасный поворот, и, как наглядные пособия к тексту, валялись перевернутые машины, обгоревшие или ободранные до сквозного проржавевшего остова.

Вырвавшись из теснины, долго ехали по бескрайней песчаной долине, покрытой лишь ветровой рябью и редкими кустиками тусклой полыни. Иногда над равниной вырастали одинокие деревца с распластанной, будто срезанной кроной, и взгляд провожал их, как нечаянную радость.

Ты переходишь некую границу — Израиля и Египта, земли и моря, — и вся твоя жизнь отодвигается, остается по ту сторону. По ту сторону границы осталось обезображенное, искалеченное наше общее русское бытие, преддверие апокалипсиса в отдельно взятой стране, и вся неразрешенность, неутоленность и неисполненность твоей единственной судьбы перед Богом. И вот ничего больше нет — ты одна в мире, ты свободна, душа вырвалась из плена, как птица из сети, и парит в необозримом пространстве. Что ей в этом свечении моря?. Что ей эта желтая песчаная река, протекающая в глубоком ущелье между обрывами, дымная зелень сухой полыни и синева небес? Почему не насытится око зрением, и все отзывается глубинным покоем, утолением давней жажды? Как будто полоса отчуждения между тобою и миром исчезла, душа собралась в одно напряженное созерцание, забыла себя перед великой монотонностью и великим многообразием пустыни. И наедине с простором творения она прозревает, насколько мир Божий больше всякого одного страдания, одной жизни, — ив этом есть утешение и надежда. Ты касаешься края ризы Господней, созерцание становится молитвой…

Проплывают мимо песчаниковые или известняковые плато, срезанные сверху по одной горизонтали и так причудливо изрезанные ливневыми потоками и выветренные, что издали они похожи на заброшенные города с кривыми улицами, домами за каменными оградами. И долго тянутся фантасмагорические покинутые кварталы, вдруг вырастая в два, три уровня, и над опустошенными городами поднимаются руины крепостей и замков, — это похоже на оставленную памятью прошедшую жизнь.

И на всем пути — из Иерусалима в Эйлат, потом Нувейбу, Дахаб, по пустыне — нарастает и нарастает напряжение, соединяет все звучащие струны в один звук имени — Санта-Катарина…

От последней остановки мои попутчики — европейцы и японцы с рюкзаками — повернули к муниципальному туристическому городку. А я двинулась к монастырю мимо каменной ограды, над которой поднимались тополя в зелени с ноябрьской желтизной.

Перед моим отъездом из Иерусалима русский иеромонах, бывавший на Синае, говорил, что прежде всего я должна взять благословение у архиепископа Дамианоса. «Почему не у игумена?» — спросила я. Оказалось, что архиепископ Синая является и игуменом монастыря и, по пустынности окрестностей, в нем постоянно проживает.

Дорога шла снизу, и высокие стены монастыря в окружении еще более высоких гор выросли сразу. Я остановилась осмотреться, когда меня догнал монах и спросил по-французски, может ли он мне помочь, и откуда я. Лицо его показалось мне странно знакомым. Легко вскинув на плечо багажную сумку, он прошел в ограду и, прежде чем я успела спросить что-нибудь, взбежал по лестнице. Я поднялась к раскрытой двери, он жестом пригласил войти.

В небольшом зале с книжными стеллажами до потолка и зашторенными от солнца окнами горела люстра. Из боковой двери вышел невысокий седой монах в очках и простом черном подряснике. «Это епископ», — сказал мой проводник и покинул нас.

Я подошла под благословение. Владыка указал на обитое вишневым бархатом кресло за столиком и сел напротив.

— Вы из России? — мирно спросил он. — Что там теперь происходит?

Так неожиданно попав с дороги на высокий прием, я снова оказалась перед непосильным вопросом. Два последних месяца я провела на Кипре, потом в Горненском и Гефсиманском монастырях на Святой Земле, и там меня спрашивали, можно ли теперь говорить о красных и белых, или красно-коричневых и черных, кто есть кто, и кто страшней?

— Там опять убивают… — ответила я.

И мы заговорили о Церкви, оставшейся, как Ноев ковчег в потопе.

— А вы уехали оттуда… совсем?

— Нет, я через месяц туда вернусь.

— И что будете делать?

— Говорить о Боге.

— Да поможет Он вам… — сказал Владыка со спокойным вниманием. — У вас виза на две недели? — если не хватит, можно продлить… Зайдите завтра, составим вашу программу.

Высокий, сильно сутулящийся келейник лет двадцати принял мой груз на плечо и ждал, глядя с доверчивой благожелательностью.

— Иоанн проводит вас… Предполагаете ли вы бывать на литургии?

— Это прежде всего.

— O'key, в половине шестого утра вам откроют ворота…

Гостиница для православных женщин размещалась возле монастыря; сейчас в ней жили четыре гречанки, родственницы монахов. Небольшой холл с мягкой мебелью, зеркала, светильники, выстеленные кафелем душевые, — для пустыни это казалось роскошью. Раньше здесь был пресс для олив; дом перестроили, и потолок первого этажа разрезал окна: на мою комнату приходились их нижние половины, на второй этаж — верхние. Столик с лампой; кровать под длинношерстным верблюжьим одеялом…

Я поставила на стол образок Спасителя из афонского Хиландарского