далеко ушедшую от нас эпоху, нравы «знаменных» маньчжуров, народа, некогда силой оружия завоевавшего Китай и полностью растворившегося в его человеческом море уже в начале нашего века. Сам по происхождению маньчжур, Лао Шэ схватывает и передает потомкам последние еще сохранившиеся в дни его детства национальные черты маньчжуров, особенности их быта, а также паразитизм и духовный паралич маньчжурской верхушки, сделавшие Китай легкой добычей империалистических хищников. Сколько ядовитого юмора в штрихах, характеризующих маньчжурского аристократа и заокеанского миссионера! Недаром Лао Шэ начинал свою творческую жизнь как писатель-юморист, заставивший целое поколение китайских читателей смеяться над всем косным, отсталым, нелепым, что в таком изобилии присутствовало в Китае на рубеже исторического времени.

…В ранние сумерки, когда спадает жара и кажется, что далекие горы смыкаются с дымным небом, мы возвращались с Лао Шэ полями, лежащими вокруг сычуаньской деревни Лайцзяцяо. Пахло пылью, разопревшими после полуденной жары травами, в воздухе стоял сладковато-горький запах ромашки, которая выбелила кюветы и канавы.

Волнение, вызванное воспоминаниями Лао Шэ о Пекине, еще не улеглось, и рассказ, который мне предстояло услышать, большой рассказ о судьбе художника, будто рожден этим волнением…

Лао Шэ говорит, и я нахожу в его рассказе ответы на многие из вопросов, что волновали меня, когда я думал о его творчестве.

— Для меня, — говорит Лао Шэ, — хороший рассказ дороже иного романа, хотя я писал и романы. Жанр рассказа привлекает меня как самый экономный и эмоциональный. Нарушение этих принципов неминуемо ведет к неудаче. Произведение гибнет, жанр перестает существовать. Мой писательский архив потерян в Пекине — пропала коллекция картин и фарфора, собранию которых я отдал немало труда. Однако, если бы мой архив остался цел, то немногое из того, что мною было написано прежде, я решился бы опубликовать. Я не позволял себе печатать слишком плохих вещей, но, когда вещь написана, я смотрел на нее, как на дочь, выданную замуж, или воду, которая утекла под мостом. Может быть, поэтому я плохо помню, где, когда и при каких обстоятельствах были написаны мои произведения. Из написанного мной я оставлял у себя только рукописи рассказов, все остальное куда-то исчезало.

Эти слова были вступлением к тому, что Лао Шэ намеревался поведать мне сегодня. Может быть, поэтому, прежде чем продолжить рассказ, он долго шел молча, словно стараясь сосредоточиться, а вместе с тем найти настроение, тот тон, которые помогут ему раскрыть события своей жизни.

— Моя творческая биография, — заговорил он, — началась в 1924 году. До того, как я написал рассказ «Братья», у меня было опубликовано четыре романа. «Серп луны» — попытка написать прозу в стихах. «Рикша» — простой рассказ о событиях. Здесь трудно говорить о каком-то мастерстве, поскольку я прибег к прямому изложению фактов. Как видите, у меня было два пути: «Серп луны» и «Рикша» символизируют каждый из них. Я отверг первый путь и пошел вторым. Вот почему, если не считать «Серпа лупы», все мои рассказы лишены формальной изощренности. И еще одно обстоятельство, которое я имел в виду: я всегда стремился умерить элемент юмора в моих рассказах. Однако мне это не всегда удавалось. Было время, когда хорошую остроту я ставил превыше всего, сбивался на злословие, а нередко и брань. Может быть, это происходило от недостаточной внутренней зрелости. С годами и я стал понимать, что прелесть истинной литературы отнюдь не в игре слов, что смех может стать средством борьбы за высокие человеческие идеалы, хотя, справедливости ради, отмечу, что мои рассказы и прежде были посвящены жизни народа, его испытаниям, невзгодам, лишениям. Может быть, потому, что я сам происхожу из бедной семьи, у меня всегда было глубокое сочувствие к людям нужды. В силу своих профессиональных обязанностей мне приходилось вращаться в так называемой интеллигентной среде, но моими друзьями отнюдь не всегда являются врачи и ученые. Сказители-шошуды, странники, бродячие актеры, кули и рикши — тоже мои друзья. Мое общение с этими людьми, с людьми лишений, состоит отнюдь не в том, что я сижу с ними в чайной и украдкой наблюдаю за их действиями и речами, чтобы потом перенести эти наблюдения в свою записную книжку. Нет, я этим не занимаюсь. Напротив, когда я с ними, я совершенно не думаю о том, что мне нужно наблюдать за ними.

Иногда они мне помогают, иногда помогаю им я. Такие отношения дали мне возможность понять не только условия их жизни, по их душу. А это очень важно, если учесть, что мы ищем типичное в характере людей. В моих произведениях описаны люди и события, взятые из жизни и преломленные в моем писательском сознании. Много людей, много событий…

На поля упал туман, пока еще редкий, прозрачный. Лао Шэ поправил очки, поднял голову, стараясь охватить ширь полей. Он накинул на плечи пиджак, который до сих пор нес в руках, пошел медленнее. Сумерки сгущались, и я видел, как тускло поблескивали стекла его очков.

— Мне всегда казалось, что первые мои вещи явились плодом творческого воодушевления. Его источником были антифеодальные и антиимпериалистические революционные события 4 мая 1919 года. Я писал и до 4 мая, но тогда я был слишком молод и не шел дальше подражания старым мастерам. «Движение 4-го мая», как известно, возвысило литературу, написанную на живом языке народа, языке, на котором он думает и говорит. Для всех, кто хотел освободить наше слово от академической скованности, раскрепостить его, не было большей радости на свете, чем это событие, и я неудержимо возликовал. Этот восторг был так велик, что на первых порах я явно переоценил свои силы. Если кто-нибудь и полагал в то время, что достаточно более или менее бойко владеть пером, чтобы стать писателем, то это, конечно, был я. Правда, справедливость требует отметить, что я начал писать свои рассказы без намерения публиковать их. Мне доставляло удовольствие писать на языке, который понятен и рикше, и ученому-астроному, вводить новые словечки, рожденные жизнью, или пользоваться знаками препинания, которых ранее в литературном языке не было. Теперь меня не мог увлечь ни один старый маститый писатель, которому я прежде подражал. Эта радость языковой раскованности заставила меня и тысячи других молодых людей истратить бог весть сколько крови, а заодно и чернил. Мы не должны забывать, что «Движение 4-го мая» было антиимпериалистическим и антифеодальным по своему характеру. Именно в то время до нас дошли вести о великой революции в России, о марксистской науке. Все это явилось для китайской интеллигенции и, пожалуй,