вечером можно будет полистать; в конце концов, и это ни к чему еще не обязывает…

— Софья Маркеловна у нас сама живая история, — с уважительной гордостью сообщает Александра Петровна. — С первого дня в детдоме, музыку вела. И с Сергеем Николаевичем — с тех пор, как пришел сюда.

Выходит, подсчитываю мысленно, что Софья Маркеловна проработала в детском доме пятьдесят два — пятьдесят три года, ого! Перехватив почтительный взгляд, она подтверждает:

— Да, да, голубчик: месяц назад восемьдесят стукнуло. — И медленно, сокрушенно поводит головой. — Бывает же такое несоответствие! Один уходит в самом расцвете сил — ему и шестидесяти не было. А я, старая колода, живу. Демонстрируя пример ненужного долголетия.

— Софья Маркеловна, да как вы так можете! — негодует Александра Петровна. — Вам только жить, только отдыхать!

— Живу, куда денешься, — усмешливо и мудро говорит Софья Маркеловна и адресуется ко мне: — Насчет живой истории — тут, голубчик, Сашенька права. Пыхчу, как трактор — что правда, то правда. А помнить — все помню. Память у меня лет эдак на пятьдесят меня же и моложе. Так что если охота припадет — милостиво прошу ко мне. Я вам весь этот альбом прокомментирую.

— Неловко как-то, Софья Маркеловна, стеснять вас, — колеблюсь, но и не отказываюсь я. Старушка мне очень нравится, потолковать с ней, независимо от всего, конечно, интересно.

— Да бросьте вы эти китайские церемонии, — махнув рукой, увещевает она. — Ныне вечером и зайдите. Найти меня больно легко: живу у самой почты. Спросите дом Маркелова, каждый покажет. Первый этаж и квартира первая. Живу, можно сказать, в родовом поместье.

— Почему в родовом? — с ходу, как неопытный окунек, заглатываю я последнюю соблазнительную приманку.

— Отец у меня из купеческого сословия был. В наших же хоромах комнату мне и оставили. — Утвердившись, что сказанное ею произвело впечатление, она с лукавостью усмехается, подает бухгалтеру бумажку. — На-ка, Сашенька, удостоверь еще раз, что я — это я. А то умные люди сомневаются.

— Вы сходите, обязательно сходите, — настойчиво советует Александра Петровна, старательно дыша на печатку и старательно прикладывая ее к бумаге.

Софья Маркеловна неторопливо застегивает пуговицы пальто, повязывает шаль, грузно поднимается. Встаю тоже, чтобы подвезти ее до дома, она наотрез отказывается.

— Нет, нет, я самоходом. Врачи ходить велят. Когда тихохонько, я дышу нормально. Это уж нынче порезвилась лишку. Как вон воробей старый — весну почуяла.

Проводив ее, возвращается Александра Петровна, с порога начинает убеждать:

— Вот уж к ней, правда, сходите. И ей приятно, лестно будет, и сами довольны останетесь. Я уж сама тут пятнадцать лет, и то — вспомнит что — заслушаешься. Начинали-то они с одного пустого монастыря, по крупицам, можно сказать, собирали. Теперь-то нам что! Два корпуса, подсобное хозяйство, сад, легковой «газик», три грузовых. — И с чисто женской непосредственностью перескакивает: — Всю жизнь одна прожила. Так что настоящий дом у нее — тут, у нас.

— Семьи у нее не было?

— Нет.

Александра Петровна отвечает сразу, но в голосе ее — или мне это только чудится — звучит какая-то заминка.

— А у вас какая семья, Александра Петровна? — теперь, чувствую, удобно спросить и об этом.

— О, у меня целый колхоз! — смеется она, мягким и горделивым смехом своим окончательно снимая все мои первоначальные предположения. — Два сына и дочка, уже большие.

Договариваемся, что альбом я заберу в гостиницу до завтра, Александра Петровна неожиданно предлагает, скорее даже просит:

— Давайте на кладбище зайдем. Это рядышком. И я пройдусь, после разговоров.

Вот уж чего не хочется! В последние годы что-то уж слишком часто приходится, по прямой необходимости, ходить по этой последней человеческой дороге; кроме того, такое посещение как бы подтвердит обязательства, которые мне не хочется давать не только кому-либо, а и самому себе — может быть, потому, что они, вопреки желанию, словно нависают над тобой. Но Александра Петровна, направившись уже к вешалке, просит так простодушно, взглядывает так доверчиво, что не смею отказаться. Досадуя, пытаюсь подать ей пальто, — она как-то ловко, по-девчоночьи уклоняется.

— Не приучена. Мы тут попросту живем…

Она мне по плечо, проворно мелькают ее короткие резиновые сапоги; почему-то у меня такое ощущение, будто мы с ней знакомы давным-давно. Навстречу, помахивая портфелями, идет ребятня, поминутно здороваясь.

— Наши, — объясняет Александра Петровна и строго окликает рыженького, в распахнутом пальто парнишку: — Громов, застегнись — прохватит.

— Ну уж!

Кладбище действительно оказывается поблизости, разросшийся городок как бы обтек его — остров печальной неизбежности, огороженный деревянным штакетником, за которым темнеют невысокие сосны. Самое подходящее дерево для такого места: всегда зеленое…

Сворачиваем с асфальта; проворно мелькают резиновые сапожки Александры Петровны, разыскивающие для меня несуществующую тропку; неприлично громко, на своем крикливом языке, перекликаются сороки. Под редкими соснами сереют еще остатки снега — слизясь, дотаивая, но тут суше: песчаная, устеленная бурой хвоей почва впитывает влагу, и только глубокая колея всклень налита стылой водой.

— Вот здесь, — говорит Александра Петровна, остановившись у железной, крашенной алюминиевой краской ограды.

У изголовья аккуратной, довольно длинной могилы — обелиск-пирамидка с врезанной фотографией крупнолицего, стриженного под «бокс» мужчины, уменьшенная копия уже знакомого портрета. Немного нелепо, бросаясь в глаза, ярко краснеют полоски ромбов, врезанных посредине продольных стен ограды.

— Это наши младшие постарались. Тайком подкрасили, — объясняет Александра Петровна и показывает расшитой ребячьей варежкой внутрь: — А вот, видите, нынче уже были — цветы оставили. Из Пензы, похож, — кто-нибудь из бывших воспитанников. У нас в эту пору таких цветов нет. Мимоза.

Люди моего возраста достаточно уже видели всяких могил, стояли и все чаще стоят у них, поняли и смирились с тем, чего нельзя понять и с чем нельзя смириться. Я думаю сейчас о другом. О том, как странно это — знакомиться с человеком, которого уже нет. И что даст это странное знакомство, конечно — тебе, пока живому, а не ему, уже все отдавшему? Постараешься ли забыть о нем, как все мы, живые, в целях самозащиты, стараемся не все время помнить о дорогих могилах — потому, что иначе нельзя, невозможно, — или, наоборот, он займет какое-то место в твоем уме, душе и, навсегда умолкший, скажет тебе что-то,