Только это не я написал. Второй эпилог написан О. Н. Верещагиным. Этот эпилог написан по моей просьбе и по моему сценарию. Задумка моя, а вот исполнение — его. А я на этом прощаюсь с вами, дорогие читатели. Прощаюсь и передаю слово товарищу Верещагину, дальше уже пишет он.

Итак…

После эпилога

Уже четыре месяца над Новгородом Великим не было солнца. С начала января.

В такую погоду всем не по себе. Даже тем, кто родился уже при солнце и хорошо знает: оно всегда возвращается в небо. А что говорить о тех, кто помнил не такие уж давние бессолнечные годы? Этих людей много, они несомненно мужественны (да более, чем кто-либо другой, если уж на то пошло!)… и всё-таки каждый раз, когда снова надолго затягивают небо тучи — пусть и самые обычные! — людей охватывает страх.

Страх, что солнце не вернётся…

… Оно всегда возвращается. И всё-таки нет на всей Земле ни единого человека, который не думал бы в такие дни — ужасно долгие дни! — ну а если?! А вдруг?!.

… Женщина, проснувшаяся в небольшой, строго и в то же время изыскано обставленной спальне небольшого особняка, выходившей окнами на серый, совсем не майский Волхов, подумала, что сегодняшний День Труда, сегодняшний Первомай, будет последним в её жизни.

Мысль эта — первая мысль в последний раз проснувшейся женщины — была такой же спокойной, как и она сама. Есть такой рубеж в возрасте, за которым люди перестают меняться. И перестают беспокоиться. Раньше люди редко до него доживали в своём сознании — хихикающий дядя Альцгеймер подстерегал их во всё более и более ранние годы. Такова была плата — а точнее, клеймо от Природы — за бесстыдную юность, бессмысленную зрелость и одинокую, аномальную старость.

Женщина, которую звали Елена Игоревна Половцева, была очень стара. И — вышло уж так — что под старость одинока. Хотя аномального в этом не было ничего. Просто тем, кому она так или иначе дала жизнь, было бы в любом случае тесно у её постели — даже если бы тут собрались лишь те, кому она дала жизнь только по крови. Да и к чему сидеть рядом с медленно угасающей старухой тем, у кого в мире полно дел? Полных смысла, кстати.

Пусть лучше соберутся в тот день, когда взметнётся над площадкой пламя…

… Колокола на Святой Софии пробили… шесть? Или пять? Она упустила удары — слух сдавал потихоньку все последние годы. Зрение, впрочем, оставалось странно острым, и она смогла разглядеть над белой спиной спящей у столика медсестры циферблат в полутьме: нет, всё-таки шесть. А темно. Печально будет, если на такой Первомай в этом году — тучи…

Впрочем, тут она ничего не может сделать.

Она снова прикрыла глаза. Если бы кто-то сказал ей ещё не так уж давно, что можно с таким спокойствием ждать смерти, понимая, что наверняка умрёшь — она бы ни за что не поверила. Со Смертью она сражалась всю жизнь. В разных обличьях, но всё больше — пакостной Смертью. Злой, безвременной, глобальной, желавшей быть единовластной хозяйкой всего и вся…

И что же получается — боролась-боролась, и всё равно проиграла? Смерть-то, выходит, всё равно взяла своё… Обидно. Но с другой стороны — можно будет точно проверить, есть ли что-то там… А как это будет — она знала точно: просто скоро не окажется сил, чтобы сделать вдох. И всё.

Вспомнилось вдруг — Вадим. Что-то, связанное с младшим сыном… нет, не с ним — с внучкой, Валеркой. Валерка ей всегда казалась больше остальных внуков похожей на неё саму. Не на нынешнюю, конечно, нет… И когда её пырнул вилами в Крыму перепуганный глупец, а врачи вынесли потом свой безжалостный вердикт — она, Елена Игоревна, была близка к тому, чтобы заплакать. Чего не делала с незапамятных времён.

Она надеялась, что Валерка родит сына. Именно Валерка. И, когда та, вопреки предупреждениям врачей, решила беременеть — Елена Игоревна была первой, кто поддержал внучку в этом решении…

… Ужасно, сказали бы раньше, в далёкой-далекой, совсем иной жизни — ужасно сразу потерять мужа и сына.

Ужасно, конечно. Но когда её Денис и их двадцатилетний Вадим — так и не увидевший своей единственной дочери — на локомотиве протаранили стену превращённого в крепость вокзала — до последнего ведя огонь из спаренных пулемётов, косивших пытавшихся остановить жуткий таран бандосов, как дурную траву — это не было ужасно. Это было прекрасно.

Ужасно было бы — не сделай они этого. Другого выхода тогда и там не было, и она бы не поняла, поступи её муж и её мальчик — иначе.

Люди сильно изменились с тех времён, когда они массово хотели родить без боли, прожить без волнений и умереть без следа. К лучшему изменились. К лучшему — она не просто в это верила — она это знала точно.

Но всё-таки ей хотелось бы, чтобы Денис был с ней сейчас… вот глупость. Он был старше. На три года всего, но старше. И умер бы раньше, конечно. Он всегда всё брал на себя, как положено мужчине и воину. Это она зажилась. Зачем-то зажилась…

… С закрытыми глазами она спокойно и бережно листала страницы воспоминаний. Полные редкого, но искреннего, чистого веселья, огня, боли, страха, надежд, разочарований, за которыми снова возвращалась надежда — полные снега, холода, крови, побед, грандиозных свершений, равных которым не было никогда в мыслимой истории Человечества. И не верила временами, что была не просто участницей — зачинателем многих тех дел. Нет, правда — вот это неощутимое и в то же время тяжёлое истощённое старостью тело могло когда-то делать такое?!

Или… или что-то иное делало это? В конце концов, тело и раньше столько раз боялось, стонало, выло и трусило. Иногда прямо мешало и пыталось диктовать свою тупую «волю».

Тщетно. Тело было лишь инструментом для неё — послушным без оговорок в конце концов. Те, кто жил иначе — не выжили. Или не смогли остаться людьми и в конечном счёте — тоже не выжили. Как те… возле снежной хижины-ямы, где она, сжимая в руке немецкий пистолет, рожала своего первенца. И слушала, как они похрипывают и скрипят снаружи — почти не по-людски — решая, кому идти первым. И никто не хотел входить, потому что они знали про пистолет. И знали, что она умеет стрелять, хоть и не догадывались о том, что учил её