прирученные слоны и ногами отбивали дробь. Был также необыкновенный орган, управляемый электрической машиной, она одновременно приводила в движение тридцать клавиатур и тысячу стальных трубок, — а самая большая из них была с заводскую трубу. Дирижер стоял на высоком мосту; когда он раскинул руки, грянул единый аккорд и получился смерч — я уж думал, меня вышвырнет прочь отсюда. Перед музыкантами клавиатура была как в наборных машинах, и работали они все в очках, не отрывая глаз от нот.

У меня гудело в ушах и кружилась голова, когда я вернулся в то помещение, где меня ожидал директор. Я сказал ему, что инструменты видел, но ни одного не знаю и играть на них не умею. Он пожал плечами и сказал, что весьма сожалеет, но в таком случае — дело плохо. Мы оказались в это время около двух закрытых портьерами дверей, которые вели на арену. Артисты в самых разнообразных костюмах торопливо входили в одну из дверей, и всякий раз, как портьера отгибалась, оттуда бил в глаза свет разноцветных электрических ламп. Я хотел войти туда, но директор сказал, что раз уж я ничего не умею, то, пожалуй, лучше сперва осмотреть морг.

Мы прошли в другую дверь — темный коридор вел вниз, в подвал. Тусклые газовые лампы шипели на большом расстоянии друг от друга. По обе стороны в густом и туманном сумраке шли помещения — служители в белых халатах и с грязными лицами сновали тут взад и вперед. Меня охватил ужас, и я не решился заглянуть внутрь. В самом конце коридора директор остановился и заговорил с кем-то. Я тайком осмотрелся — вдоль самой стены тянулись длинные жестяные столы, и на них были выложены рядком обнаженные трупы: старцы, дети — а потом я увидел еще отдельные препарированные части человеческого тела. Из глубины струился тяжелый удушающий запах формалина. Я видел, что вниз ведет еще один коридор, уже вовсе темный. Директор говорил обо мне — он как будто советовал доктору оставить меня здесь. Доктор смотрел туда, куда вел темный коридор.

Тогда я стал умолять, чтобы мне позволили не оставаться здесь — я сказал, что уж лучше выучусь чему-нибудь, с чем можно будет выступить, если не выходит иначе. Они покачали головами, и доктор заметил, что акробатика, пожалуй, подойдет, потому что публика уже в нетерпении.

На сей раз меня отвели в высокое помещение, вроде чердака — через малюсенькие отдушины глубоко внизу я увидел город. Вдоль стен, прислоненные, стояли длинные и узкие лестницы. Повсюду валялись веревки, эспандеры и сетки — на лестницах работали мальчики-акробаты в розовых трико. Передо мной поставили лестницу, я должен был на нее взобраться. Когда я был наверху, лестницу снизу перекинули через улицу — я судорожно за нее ухватился, — а когда взглянул вниз, то увидел весь город, и по улицам бегали люди величиной с муравьев. Тут я тихо пискнул и потерял сознание.

Но я снова оказался там и долго, долгие недели, месяцы учился и упражнялся. Я лазал по лестнице вверх и вниз, — когда же это получалось уже хорошо и я даже научился как-то стоять на верхушке лестницы, тогда мне подали туда, наверх, стул, — я осторожно, сохраняя равновесие, поставил на лестницу стул и встал на него. Позднее мы проделывали то же с двумя и тремя стульями. И потянулось долгое, долгое время.

Потом, много-много спустя, я наконец-то стоял на арене, — но лицо мое к этому времени стало узким и морщинистым, и было оно раскрашено, как у тех, кого я увидел здесь в первый раз. Теперь это было так, что я здесь уже множество лет и знаю в цирке все углы и закоулки. На мне было розовое трико, и я устало топтался среди сумрачных боковых кулис, где то и дело пробегали униформисты, пронося ковры. Что-то надоедливо, тяжко гудело, а я был слишком усталым, чтобы полюбопытствовать, что это. И вдруг стало невыносимо, мучительно светло — бархатные занавеси передо мною раздвинулись. Там, за занавесями, теснились головы, головы — раздались короткие аплодисменты, потом настала выжидательная, наполненная шепотом тишина.

Я стоял один на ковре арены, плывущей в ярком белом свете. Бесшумным шагом я выбежал на середину — сноп лучей неизменно следовал за мной. Змеиным движением я поклонился в обе стороны, ложам. Затем схватил лестницу и стремительно, бесшумно — с такой легкостью, что сам не ощущал собственного тела, — взобрался на высоту пятиэтажного дома. Там осторожно встал на последнюю тоненькую перекладину и, сохраняя равновесие, покачивался несколько мгновений. Тогда, установив на кончике шеста, мне подали столик на железных ножках. Я схватил столик и двумя ножками легко поставил его на верхнюю перекладину лестницы. Потом влез на столик и встал на нем во весь рост, покачиваясь для равновесия. Далее последовали три стула, один на другом, — я слышал довольный гул и взобрался на шаткое сооружение. Последний стул был поставлен ножками кверху. На одну из ножек его, которая, колеблясь, кружилась в тишине, я, затаив дыхание, установил углом ог ромный квадрат. Все сооружение вибрировало подо мной так тонко, что я чувствовал, как пробегает до самой нижней лестничной перекладины биение моего пульса. Затем последовал шест: прошло несколько минут, пока мне удалось установить его прямо на верхнем углу квадрата. Потом я медленно взобрался по шесту — и вот я наверху, вегал, перевел дух. Горячий лот медленно стекал по моему лицу. Каждый мускул мой напрягся, словно лук, и трепетал. Я ждал, когда колебание сооружения достигнет мертвой точки — и тогда в гробовой тишине я выпрямился и достал из-под трико мою скрипку… Дрожащей рукой я приставил смычок… затем, нащупывая одной ногой, осторожно отпустил шест — наклонился вперед… несколько минут балансировал… и, воспользовавшись наполненной ужасом тишиной, отчего там, внизу, разинулись рты и сжались сердца… медленно, трепетно заиграл ту мелодию, которую услышал когда-то, которая давно, давно, давно прозвучала и прорыдала в моей душе.